— А в какие края?

— Да все туда же. На Вологодчину! — ответили мне.

В Москве мне удалось сделать еще одно важное дело с помощью коллег из МУРа. Я запросил ожоговый центр о судьбе Николая Ивановича Кузьмина, доставленного туда в 1992 году в июне.

В тот же день мне ответили, что Кузьмин поступил к ним 12 июня 1992 года и умер в ночь на 21 июля.

В Светлозерске я первым делом разыскал сторожа Михеича, правда, теперь уже бывшего. Уволили его вскоре после пожара.

Михеич долго распространялся о душевных качествах директорши, говорил, мол, она — «редкой души человек», «на ней, Леонидовне, все искусство держится», а когда я резонно заметил, что Ольга Леонидовна безвинно уволила его, Михеич вроде рассердился.

— Дак меня ж не за пожар уволили! — Потом вроде спохватился и окрысился: — А чего ты все вынюхиваешь? Из милиции, что ли?

— Меня солидные люди послали, у них свой интерес есть, — ответствовал я, не вдаваясь в подробности, потом добавил: — Люди эти — не милиция, если человек им помогает, они и благодарят щедро, а коли препятствует в делах, могут и наказать.

— Меня благодарить не надо, мне чекушки моей хватает, — отвечал Михеич, — а наказывать не за что.

— Вот что, Михеин, — перешел я к политике кнута и пряника. — Нам известно, что подожгли не пацаны, это во-первых; во-вторых, во время пожара кое-какие вещицы пропали. А нам они нужны. И коли ты ничего не скажешь — смотри сам, болота вокруг глубокие.

— А ты меня не пугай, — огрызнулся Михеич. — Со мной, как с Лехой, не пройдет!

— Пройдет, — уверенно сказал я, не имея понятия ни о Лехе, ни о том, что с ним произошло. И перешел к прянику. — Вот что, Михеич, я тебе уже бутылку выставил, и еще получишь столько, чтоб на месяц хватило, если не угоришь. Выпей пока да подумай.

Михеич допил бутылку, заел хлебцем с огурцом и наконец сдался.

— А, ладно! Дело давнее, уже забытое. Ну по моей вине пожар был, Стасик, по моей. Пришел я на дежурство малость поддавши, внучкины именины справлял. Сидел, сидел, чувствую, мочи нет, засыпаю, полез на чердак, пристроился там поспать, а чтоб лиходеи всякие знали, что сторож на посту, засветил я лампу старую — ну, чтоб в слуховом окне светилась. Лампа оказалась дырявая, керосин вытек — я ее во сне, что ли, ногой толкнул, иначе как бы она опрокинулась? — ну и загорелась. Я от дыма проснулся, что ни говори, а сторож он и есть сторож — чутко сплю. Вижу — горит, выскочил, закричал, народ стал сбегаться. Слава Богу, один лишь угол выгорел да потолок над комнаткой, что рядом с директорской, обвалился. Вот и все дела!

Михеич еще выпил уже из новой бутылки, принесенной мной, и вдруг сказал:

— А выгнала она меня не за пожар! Понял! Леонидовна — она человек! Могла и в тюрьму упечь, а я вот он, жив, здоров.

Тут Михеич замолчал. Я подлил ему.

— А ты меня не спаивай! — вдруг озлился Михеич. — Хочу говорить — говорю. Хочу молчать — буду молчать.

— Еще раз говорю, Михеич, вот тебе благодарность за информацию, — и я выложил перед ним три десятитысячные бумажки. — Но уж начал говорить — давай до конца.

Михеич шмыгнул носом как-то совсем по-детски и сказал вдруг совсем трезво:

— После пожара инвентаризацию делали. В подвале какой-то коробки недосчитались. А я возьми да и скажи, что еще в девяносто первом годе, когда Ольга Леонидовна здесь не работала, старый директор «цедулю» получил: из запасников перевезти в Вологду какие-то там предметы. Машина пришла с нарочным, милиционер при форме. Коробку ту самую погрузили, нарочный все кричал: «Осторожно, это же музейные ценности!» Все, кто там был, в документах расписались. Потом директор в Вологду позвонил, в музей, а там говорят, никакой посылки не получали, он в райисполком позвонил, и там говорят, никого не посылали.

Директор перепугался и дал деру. Говорят, так и не нашли его до сих пор. А когда Ольгу Леонидовну назначили, она поначалу инвентаризации не провела, а уж потом, когда пожар случился, вдвоем со Светланой они все переписали. Ну и меня уволили вроде за пожар, но я так полагаю, что допустил халатность, потому как сторож должен за все отвечать! Во как я думаю! А Ольгу Леонидовну ты не тронь! — вдруг помотал он пальцем, потом пошарил рукой по столу, откинулся на спинку стула и вдруг сполз набок и, не удержавшись, упал.

Я подошел, потрогал пульс, приоткрыл веко. Все вроде было в порядке. «Жестокая необходимость», — подумал я, вспомнил мужиков в бане и подумал о том, что круговая порука, конечно, поставлена хорошо, но историю Михеич рассказал не всю. Иначе вряд ли мужики пресекали бы друг друга. Надо идти к директорше.

Ольга Леонидовна вздохнула, увидев меня. Я поспешно сказал:

— Ольга Леонидовна, я ни в чем больше не сомневаюсь, мучить вас не буду, только вот о прошлых делах спросить хочу: во-первых, что было в той пропавшей коробке? И, во-вторых, известна ли ее дальнейшая судьба?

— Не знаю, кто это вам все рассказал, — сухо начала Катушева, — но раз уж знаете, то расскажу до конца. В коробке у нас в запасниках хранились разрозненные предметы из двух сервизов. Опять же фарфор Светлозерского завода. Его увезли по поддельным документам, директор бывший сбежал. Кстати, конец этой истории вовсе таинственный и трагичный. Нарочный, Алексеем вроде звали, приезжавший за фарфором, через неделю объявился в Светлозерске, кто-то сообщил в милицию, потом его видели в Чикине. Пока участковый до Чикина доехал, человека этого уже в живых не было. Напился в местной столовой, пошел зачем-то в лес. Собутыльники говорят, все кричал: «Меня Дима из Питера ждет на кордоне». Очевидно, утонул в болоте, во всяком случае пропал, нигде его больше не видели. А у нас не то что пьяному, а и трезвому ходить в лес одному опасно. Ему говорили: не ходи один. Вот будет завтра оказия — телега пойдет, тогда и найдешь своего Диму. Нет — ушел.

— Скажите, Ольга Леонидовна, а опись того фарфора пропавшего сохранилась?

— Нет, — вздохнула Катушева. — Во время пожара впопыхах выносили документы, часть потеряли. Среди них и опись ценностей из запасника.

— Всех ценностей?

— Не всех, но многих. Вот после этого мы со Светланой вдвоем все заново переписали. Все абсолютно. И сделали в трех экземплярах.

— Ну что ж, Ольга Леонидовна, спасибо за информацию, поеду, хочу еще раз на горшечников посмотреть. Уж больно красиво работают.

Ольга Леонидовна помолчала, потом все-таки решилась.

— А вы, товарищ Шестов, не из милиции?

— Да нет, я свой интерес блюду. Сейчас каждый свой интерес соблюсти старается.

— Да уж, — вздохнула Катушева.

Мы расстались.

До Чикина я доехал на попутном самосвале. Водитель попался не из местных, из какого-то дальнего колхоза, и когда я заговорил о черепичных крышах в Чикине, он заявил, что деревне этой вообще повезло и кабы не приезжие мастера-гончары, были бы крестьяне такие же нищие, как и все в округе.

— А то привезли сюда трех гончаров, дома им купили, на кордоне печи поставили, они себе крыши перекрыли черепицей, магазин организовали да стали сюда заказывать городские продукты. Даже твердая колбаса появилась. Конечно, — с горечью говорил водитель, — такая бешеная деньга появилась, дак чего ж не завезти.

На мое возражение, что, мол, на то и мастера, чтоб зарабатывать, водила мой возмутился:

— Да кабы сами, а им все устроили, все организовали и продукцию в Москву увозят — иностранцам. Коне-ечно! Так-то жить можно. — Потом добавил: — Правда, говорят, бандитам они большого отступного платят, потому как вон в соседнем районе дом у фермера сожгли за то, что не платил. И не поймали никого.

Так за разговорами доехали мы до окраины села, где я попросил остановиться. От денег водитель отказался и поехал к магазину.

А я вошел в деревню и по правой стороне подошел к дому под черепичной крышей.

Меня встретила хозяйка. Я представился Станиславом Шестовым из Петербурга и сказал, что мне Дима Семенцов велел обратиться к Андрею Сергеевичу, если понадобится навестить артельщиков.