Вот почему ни ЛПЯ, ни ННП с тем замирением не якшаются. Мир не может наступить, когда слишком уж многое завязано на войну. Да и кому он нужен, этот мир, если все при этом остаются так же бедны? Я думал, Папа Ло это понимает. Да, можно стараться вести людей к миру. Можно полететь к Певцу и заставить его спеть за деньги, которые пойдут на строительство туалетов в гетто. Можно перекрыть говнотечки в Рэйтауне и Джунглях и даже замириться с теми, кто год назад убил твоих братьев. Но продвинуться при этом можно ровно настолько, насколько позволяет поводок, прежде чем он не натянулся. Пока хозяин не скажет: «Стоп, хватит. Нам не туда». Поводок Вавилона, поводок полицейских сводок, поводок суда за огнестрел, поводок двадцати трех семей, что рулят Ямайкой. Он начал натягиваться две недели назад, когда сирийский ублюдок Питер Нэссер попробовал повести со мной некий блудный разговорец. Или неделю назад, когда сошлись американец с кубинцем, показать мне книжку-раскраску и научить, что такое анархия.

Эти трое обеспечивают мне нешуточную занятость. Мистер Кларк рассуждает о Кубе как человек, не принимающий того, что женщина, которую он трахал, больше его не хочет. А потому он не допустит, чтобы нечто подобное произошло и на Ямайке (что именно, известно ему одному). Все-таки странно, когда человек хочет трахаться со страной, с которой прежде никогда не жил. Может, ему бы следовало с годок повременить, а затем спросить себя, достойна ли она реально того, чтобы послать ей «валентинку». Истинно говорю: поведешься с белыми – начнешь разговаривать, как они. Может, Питер Нэссер потому и зовет меня «самбо» с некоторых пор. Один вульгарный политикан, каждый день замирающий от предчувствия звонка насчет пришествия раста-апокалипсиса. Один американец, подотчетный другому американцу, который подотчетен третьему, желающему всего лишь толкнуться об страну для перепрыгивания на Кубу. И один живущий в Венесуэле кубинец, желающий, чтобы этот вот ямаец помог колумбийцу протолкнуть его кокаин в Майами и внедрить его на улицу в Нью-Йорке, потому как багамцы скурвились и начали мутить свой фрибейс, оккупировав с этим дерьмом местный рынок. И что примечательно, эти трое пиздорванцев гнушаются крови. А потому предпочитают, чтобы за них управлялся четвертый – то есть я – и заточил таким образом под них нынешний семьдесят девятый год. Меня же нынче сильно утомляет делать что-то для других, включая Папу Ло.

Но Папа Ло, он хотя бы подкачивался своей миссией справедливости. Она его питала, как поливитамин. За пятьдесят шесть пуль на Хоуп-роуд он, казалось, совершил пятьдесят шесть покаяний. И вот прямо перед вторым концертом за мир я скормил ему Зверюгу Легго. Сказал, что он прячется у матери в шкафу, всего в пяти домах от самого Папы, но не сказал, что прячется он там уже два года. Ту новость Папа встретил по-бычьи мощным сопеньем. Вместе с Тони Паваротти и еще кое с кем он двинулся к тому дому, как Христос на очищение храма. Он хотел сделать из этого представление для людей, для гетто и даже для Певца – смотрите, мол, как я свершаю месть, – хотя никто его об этом не просил. Выволок того парнягу вместе с мамашей на улицу и начал ее, бедную, избивать на людях, хотя ей шел уже пятый десяток. Одно дело разбираться с парнем, что покусился на Певца, но совсем другое – с женщиной, пытавшейся уберечь свое единственное дитя. Видно, он хотел, чтобы люди видели его способность на поступки. Как будто то, что уже было и прошло, от этого как-то изменится. Он хотел, чтобы она послужила примером, – сжег всю ее жизнь и выпнул одной ногой, но сам при этом выставил примером единственно себя. Как какой-нибудь ниггер, показывающий свою свирепость для ублажения хозяина.

А Зверюга Легго давай вопить, что все это ЦРУ, что это оно заставило его все это сделать. ЦРУ и люди с Кубы – что совсем уж смехотворно, потому как всем известно, что кубинцы-коммунисты и не стали бы иметь дело ни с кем из Америки. Как будто Папа Ло знал о ЦРУ больше, чем кто-нибудь из ямайцев. Потом Зверюга начал орать, что это все была моя затея. Я смотрю, как Папа Ло смотрит, моргну ли я. Легго орет уже так долго, что сам начинает сомневаться, правда ли это. На Ямайке ведь как говорят: «Если это не так, значит, это примерно так». Собственно, именно это Папа мне и говорит, когда через день после того, как я навел его на Легго, приходит и стучит ко мне в дверь. А с ним двое пацанов – таких еще сопливых, что стволы провисают до трусов. Под моим взглядом они отворачиваются – тот, что слева от Папы, ерзает, как девчонка, но другой снова поворачивается и пыжится на меня глянуть. Я его запоминаю. Папа Ло притопывает ногой, как будто сердит заранее. И говорит:

– Если это не так, значит, это примерно так. Что скажешь?

– А то и скажу: Зверюга Легго теперь чего только не нагородит. Ты ведь знаешь поговорку об утопающем?

– У утопающего нет времени на придумку такого рассказа.

Я невольно сжимаю кулаки: меня такие слова отчего-то раздражают.

– А у меня нет времени объяснять, что верить такому кретину, как Зверюга, просто глупо. Хорош умник: два года, чтобы убраться так, что и следов не найти, – а он долез всего до материна шкафа.

– Тем не менее ты знал, где его искать, брат.

– Оно немудрено. Мать каждую неделю ходила на рынок, а возвращалась оттуда со здоровенным кулем. Спрашивается: зачем столько снеди, если она живет одна? Или у нее на довольствии Армия Спасения? Но вопрос не в этом, а в том, как ты, дон из донов, ничего даже не заметил?

– Не могу же я, парень брат, следить за каждой щелью. Разве не ты у нас для этих целей?

– Ну тогда и не задавай глупых вопросов насчет Певца, коли сам знаешь ответ.

– Правда? А ты не быстрее ли мне ответишь? Поскольку…

– Если б убить Певца пытался я, ни одна из тех пятидесяти шести пуль не прошла бы мимо.

Хочешь дать человеку понять, что разговор окончен, – говори на четком английском. Папа Ло уходит, его щеглы сикотят следом.

Вскоре после этого он отвозит Зверюгу Легго на кенгуриное представление у Канала Макгрегора, лишний раз доказать свою способность вершить пусть неправый, но суд. Поговаривают, что там присутствовал сам Певец (довольно странно, когда весь мир следит за каждым его шагом), однако сам я верю слову одного лишь Тони Паваротти, а он хранит молчание. Затем он отыскивает кое-кого из тех, что участвовал в той афере с конскими бегами, отвозит их в старый форт и превращает в корм для рыб. Честно говоря, хотелось бы спросить: как можно иметь всю эту кровь на руках, когда твоя миссия – мир?

В гостиной темнеет. Я дожидаюсь еще трех звонков. Мимо с куриной ножкой в руке проходит мой старший сын. Он уже сейчас так похож на меня, что я невольно потираю себе пузо, убедиться, что это все же я, а не он.

– Мальчик, что ты делаешь здесь? Почему ты не с матерью? Эй, я с тобой разговариваю.

– Да ну, па. Я ее иногда реально выносить не могу.

– Ну, а сейчас что ты такое вытворил, чтоб вывести бедную женщину из себя?

– Она всегда куксится, когда я что-нибудь говорю про тебя.

– Ну, а я – про тебя. Ей это тоже не нравится.

– Да брось, па.

– Так что ты сказал своей матери?

– Что даже лихой человек умеет готовить лучше, чем она.

– Ха-ха-ха. Ты малый, я вижу, непростой… Хотя правда. Я никогда еще не встречал такого врага кухни, как она. Может, потому с ней лишнего и не задержался. Тебе еще повезло, что она тебя не пристрелила.

– Чё? Мама, что ли, умеет обращаться со стволом?

– Ну а ты как думаешь? Или ты забыл, кто был ее муж?.. Ладно, поздно уже. Хватит шататься по моему дому, как даппи.

– Но ты ж не спишь. Ты всегда тут сидишь допоздна.

– Вот как? С каких это ты пор шпионишь за отцом?

– Да я не…

– Вранье у тебя такое же умелое, как материна готовка.

Не знаю, как я все это проглядел. Я смотрю на своего мальчика – ему скоро двенадцать, до средней школы рукой подать. Он храбрится, смотрит мне прямиком в глаза и слегка хмурится, еще не зная, что для каменного лица нужно нажить годы. Делает он это впервые (об этом знаем и он и я): сын, пытающийся взглядом пересилить отца. Но мальчишка – это всего лишь мальчишка, не мужчина, выстоять он не может – пока. Отводит глаза и тут же снова их наводит, но раунд уже проигран, и он это знает.