Джоси едет в Нью-Йорк. Стало быть, дело во мне. А может, и не во мне, и не в этом, что рядом на кровати. Ямаец, как только приезжает в Нью-Йорк, то сразу растворяется. Цепляется за своего собрата в Бронксе, чтобы сообща строить свой Джемдаун между Бостон-роуд и Ган-Хилл. Но не я. Хотя я тоже хотел раствориться, потому из Майами и двинул в Нью-Йорк. Мотаюсь тут до ночи, идти-то особо некуда.

На журнальном столике три с половиной дорожки кокса. Этот, на кровати, так и лежит на спине. Руки сцепил за головой и смотрит на меня. Помню прошлую неделю в Ист-Виллидж, парковочную площадку за многоэтажкой. Этот белый, расшеперив ноги, раскинулся на шезлонге, будто на пляже. Каштановые волосы, рыжая борода, на белой груди рыжеватая поросль, голубые шорты закатаны так, что я вначале подумал, это бикини.

– Загораю, – говорит. – Солнечная ванна.

Я спросил:

– Ты думаешь, если так посидеть, то солнце отмоет тебя дочиста?

Он вынул пачку «Ньюпорта», одну сигарету протянул мне.

– Ты не отсюда?

– А?

– Не из этих, говорю, мест?

– Да нет.

– Высматриваешь-вынюхиваешь?

– Э-э… Да нет, собственно.

– Тогда как узнаешь, что нашел?

Я вот заметил, Алекс Пирс, как ты на меня посмотрел. Не сию секунду, как, типа, сова таращится на фонарик, а с полминуты назад. Мне знаком этот взгляд. Ты меня какое-то время кропотливо изучаешь: сколько месяцев, шесть или уже семь? Ты ведь знаешь, каково оно, в тюряге: все теряют счет дням, даже если там календарь приклеить над парашей. А может, и не знаешь. Хорошо на этот счет сказал Джимми, ветеран Вьетнама: она как учебка для новобранцев. В основном кромешная скука. Единственно, что тебе предоставлено, это смотреть и ждать. Дожидаться, в сущности, нечего, и ты это понимаешь, но все равно ждешь и ждешь, а когда забываешь, чего именно, то ждешь просто абы ждать. Попробуй сам, не помешает.

Сейчас вот я отсчитываю дни, когда мне пора будет высирать очередной пузырек с крэком и совать его в карман кому-нибудь из охранников, чтобы выкупить еще один месяц ношения моих дредов. Мне один паренек сказал на той неделе: «Дредди, как тебе свой хаер удается сохранять в тюрьме так долго? Они, наверное, думают, у тебя там еще с полтора десятка нычек?» Я на это ему говорю – прошу прощения, сказал; всё забываю, что ты это записываешь, – что годами уже втемяшиваю надзирателям: раз у мусульманского брата есть право носить шапочку и красить бороду хной, то и я имею право носить дреды. Они, понятно, отмахнулись, и мне пришлось прибегнуть к привычному: «Попробуйте троньте. С этим моим рассадником вшей и блох одного прикосновения достаточно, чтобы подцепить чесотку». И опять у меня прохиляло, за счет решительного выражения лица. Терять-то мне все равно было нечего. Эх, если б только у меня была пруха… нет, надо по-грамотному: если б только у меня была возможность, то я, возможно, стал бы кем-нибудь другим, может, даже тобой. Проблема, правда, в том, что в таком случае я бы всю свою жизнь дожидался разговора с таким, как я. Нет, не спрашивай меня о жизни в гребучем гетто, я те дни давно запамятовал. В «Рикерсе» ты не сдюжил бы и пары дней, если б не научился забывать. Здесь ты забываешь, например, что не обязан сосать хер. Так что нет, я не тот, кого расспрашивать, что за житье было в гетто. Я там как будто и не рождался.

Шеcтьдесят шестой год? Ты в самом деле, бро, хочешь расспросить меня о шестьдесят шестом годе? Нет, солнце, о шестьдесят шестом я не разговариваю. И о шестьдесят седьмом тоже.

А если серьезно, Алекс, то библиотека здесь, в тюрьме, – это вам не хуё моё. На Ямайке я много куда ходил в библиотеки и ни в одной из них не видал столько книг, сколько в «Рикерсе». И одна из тех книг – это «Средний путь». Написал ее один кули, по фамилии Найпол[221]. Этот человек, бро, пишет, что Западный Кингстон – такая гадость, что ее даже нельзя снять на фотоаппарат, потому как даже сам процесс съемки лжет тебе насчет того, как там на самом деле гадко. О, так ты читал? Поверь мне, даже он, тот кули, насчет этого заблуждался. Красота того, как он выписывал то самое предложение, сама по себе скрадывает, насколько там погано. Погано настолько, что от этого даже возникнуть не может никаких приятных фраз. Никогда.

Но как ты узнаешь о мире без знания, отчего прежде всего началась война? Какой из тебя журналист, если ты не желаешь знать предысторию? А может, ты ее уже знаешь. По-любому, ты не можешь знать о войне и мире или даже как Копенгаген выбился на первое место, пока ты не узнал о месте под названием Балаклава.

Засеки это, белый малый. Две – две – колонки. Два общественных сортира. Пять тыщ человек. Водопровода нет, смыва тоже. Дом, который разнес ураган, а тот потом собрался, как магнит, потому что на месте его удерживала одна штуковина. А затем погляди, что его окружало. Самая громадная свалка в Бампер-Холл; Мусорные земли, где стоит средняя школа. Скотобойня, пускающая кровь и гнилье вдоль улиц до самого канала. Самая большая водоочистная станция на окраине такой дальней, что все говно стекалось к нам. Самое большое кладбище во всей Вест-Индии. Коронейшн-маркет, самый большой рынок на Карибах, почти все похоронные конторы, нефть, железная дорога, автобусный парк. И… А зачем ты, собственно, сюда пришел, Алекс Пирс? Чего ты действительно хочешь знать и зачем транжиришь мое время, пытая вопросами, на которые запросто может ответить ямайская справочная?.. А, понятно. Я просекаю твою методу. Когда ты последний раз возвращался на Ямайку? Реального резона для этого у тебя нет; вид у тебя, как у того, кто там никогда не бывал или не может туда вернуться. Ну, что скажешь? Честно говоря, я об этом и не думал, пока не сказал всех этих слов, чтобы посмотреть, как ты себя поведешь. Теперь я знаю, что к чему. Сколько струн ты дернул, Пирс, чтобы сюда попасть? Хотя лучше не говори. Я это выясню каким-нибудь своим способом, таким же, каким выяснил насчет тебя и Ямайки. Так что валяй, задавай свои вопросы.

Бро, ты же знаешь, что я из района растафари, а потому зачем задавать такой вопрос? Ты в самом деле считаешь, что ЛПЯ думала помочь расте, а ННП – Балаклаве? Ты все еще настолько глуп? Рис «Анкл Бенс» жесткий, как сухой горох. Но в те дни… Ох-х.

Знаешь что? А ведь в Балаклаве житье было не так уж и худо, особенно в зависимости от того, где ты жил и с кем. То есть не было такого, чтобы каждый день мерли младенцы, или кому-то лицо обгрызали крысы, или еще чего. Раем это, понятно, тоже не назовешь. Совсем не назовешь. Но я все еще помню, выдавались утра, когда я выходил и ложился на чистую зеленую траву и смотрел, как надо мной в танце вьются пересмешник и бабочка. Я-то родился в сорок девятом. У меня всегда чувство, будто мать родила меня уже на пути в Англию, да вот по дороге скинула с корабля. Не беда, что мои мамаша с папашей сделали ноги, но вот зачем они оставили меня с полуазиатской физиономией? Даже мои собратья растафари над этим подсмеиваются – дескать, когда «Черная Звезда» приплывет наконец за нами, чтобы забрать в Африку, придется нам тебя разрубить на две половинки. Да что ты, янки, понимаешь в ямайском укладе? Иногда мне кажется, что быть наполовину кули еще хуже, чем быть жопником. Одна наша смуглянка как-то глянула на меня и сказала: «Печально, однако, что Бог благословил тебя такими красивыми волосами, но проклял, дав такую кожу». Сказала, сучка: темная моя кожа напоминает ей, что мой праотец был рабом. А я ей ответил: «И мне тебя жалко. Потому как твоя светлая кожа напоминает мне, что твою праматерь пежили все кому не лень». Так вот, Балаклава…

Воскресенье. Спал я на раскладушке, которая раскидывается на ночь, а днем убирается. Вообще, я уже не спал: проснулся от какого-то рокота. Не спрашивай, услышал я это сперва или почувствовал. Еще секунду назад его вроде бы не было, а тут – бах, и рокот, сердитый такой. Затем с табуретки упала моя кружка. А рокот все громче и громче, да теперь еще с таким гудением, будто низко летит самолет. Все четыре стены сотрясаются. Я уже сижу на своей раскладушке и тут смотрю – а стенка-то, которая с окном, на моих глазах сминается. Здоровенная железная челюсть ее просто крушит и скусывает, сглатывает кусок за куском. Я взвизгиваю, как девка. Вскакиваю с раскладушки за чуть-чуть до того, как челюсти прорываются, вгрызаются в землю и зачерпывают и раскладушку мою, и табуретку, и часть кровли, которую я возводил своими собственными руками. Ну, а раз кровля лишается опоры из двух стен, то она, понятно, начинает распадаться. Я выскакиваю наружу, пока все не рухнуло окончательно, а челюсти сзади все не унимаются. Нет, про Уарейка-Хиллз я говорить не хочу. Откуда ты выкапываешь эти вопросы, язви их?