– Мне ж трудно будет, со связанными-то руками.

– Прояви находчивость.

Ямаец пригибается к столу и накреняет влево голову, пытаясь втягивать порошок левой ноздрей. Затем бросает и подается вправо.

– Вот черт…

Он пробует снова, втягивает раз, другой, третий. Не получается.

– Не, это надо шприцем вводить.

– Я здесь не советчик и не помощник.

– Разъязви ее… Даже не верится. Вот же сука. Надо же, ведь все дело уже сделано! Ист-Виллидж и Бушвик под нами, более того, Джоси в Нью-Йорке. Как же оно сложится завтра, если не будет меня?

– Не знаю, дружок.

– Ее за это грохнут, помяни мое слово. Это же всеобщая война между нею и всеми ямайцами. Тут такое начнется… Она что, вообще, себе думает?

– Я же сказал: эта затея, похоже, не ее.

– Но это ведь она тебе про нее сказала. Так что все подтверждается… Ладно, все нормалёк. Так кто же там крупнее, чем Гризельда? А может, и сам Медельин… Я-то что, я мелкий делец, не более того. Кто же на меня так окрысился?

Не знаю зачем, но я подхожу к окну посмотреть, есть ли там кто-нибудь на обочине. Надо бы еще один ствол. И тут я кое-что припоминаю.

– Да, чуть не забыл. Она разговаривала не со мной, но сказала, что парень живет в Нью-Йорке. Что он взамен якобы нейтрализует «Иерархию донов» в Майами. Такая вот хрень.

– Как так? У «Шторма» проблем с «Донами» по Майами нет.

– Но кто-то этим явно занимается, и живет он в Нью-Йорке.

– Ну и?.. Человек в Нью-Йорке, который наезжает на «Иерархию донов». Бро, это могу быть только я. Я и…

Блин.

Ямаец смотрит на меня, но глаза ничего не выражают.

– Юби. Я и Юби.

– Я как раз хотел сказать, что прозвучал кто-то вроде Тубы.

Ямаец таращится на меня выпученными глазами – типа Степин Фетчит[287], только не смешно. Совсем не смешно. Нижняя губа оттопырена, будто он пыжится что-то сказать, но не говорит. Она подергивается, а плечи у него обвисают. Он смотрит на меня и клонит голову.

– Гребаный козлина. Хочет заграбастать весь Нью-Йорк под себя. А Джоси так ни про что и не узнает… Не узнает потому, что это будет похоже на нападение «Донов».

– Сожалею, кореш.

Я возвращаюсь к окну.

– Юнош мой, подойди-ка сюда.

– Что такое?

– Если ты собираешься выпустить мне душу, то сделай хотя бы так, чтобы я взошел по небу, а?

– Блин, не могу понять, о чем ты.

Он указывает глазами на пакет с коксом.

– У тебя нюхнуть что-то не очень получилось? – замечаю я.

– Потому ты и поможешь мне им бахнуться.

– Это еще как?

– Внутривенно. Инъекция. Не лизать же его. Идиотство. Всё через жопу. Был бы крэк, так можно было бы курнуть, но у меня с собой и трубки нет.

– Мужик, у меня времени нет на…

– На кого? На твоего бойфренда снаружи? Подождет.

– Да язви ж тебя…

– Язви тебя. Будь добр исполнить последнюю волю покойного. Иглы в шкафчике в ванной. А ванна возле тво…

– Да знаю я, где она.

– Иголку новую возьми.

Я открываю его шкафчик, разрываю упаковку с иглой.

– Делать-то с этим что? – спрашиваю, направляясь обратно.

– Просто замути из мешка и всоси шприцем.

– А мутить-то чем, слюнями, ага?

– Просто водой из-под крана. Никогда не делал, что ли?

– Представь себе, нет. Не все пользуют кокс.

– Скажи наркотикам «нет», типа?.. Вот так хорошо. Просто смешай с водичкой.

– Только подумать, чем я сейчас занимаюсь.

– Делай давай.

– Не подгоняй меня, мазафакер.

Я хватаю пакет и подхожу к раковине.

– Кофейная чашка подойдет? – спрашиваю, а он кивает.

– Сколько кокса сыпать? Мужик, мне от тебя инструкции нужны, не молчи.

Постукивая пальцем, я пробую насыпать порошок в чашку.

– Нет, – бдительно указывает Ямаец, – используй чайную ложку. Воду набери шприцем. Выдави в ложечку. Порошка добавь примерно с дорожку. Можешь чуток помешать хотя бы пальцем, оно смешается быстро: кокс растворяется быстрее сахара. И все это всоси обратно шприцем.

– Куда, дружок? Я в смысле, руки-то у тебя заняты.

– В жопу.

– В дырку вставить, что ли?

– А хоть бы и вставить. Остановить тебя я все равно не могу.

– Ха-ха-ха.

– Рука тебе, бро, не нужна. Можешь вставить между пальцами ступни, хотя оно и больновато. Нащупай у меня на шее, где пульс, и вводи.

Я касаюсь его шеи.

– Если будешь притрагиваться, как к целке, то так ничего и не нащупаешь.

Мне хочется вмазать ему рукояткой пистолета, но я хватаю ему шею, как в попытке задушить. Пульс трепетно бьется под моим указательным пальцем.

– Просто воткнуть и надавить?

– Будь добр.

– Как скажешь.

Я втыкаю и начинаю надавливать. В иглу заливается кровь, и я вздрагиваю:

– Мужик, кровь! У, блин…

– Ничего-ничего, кровь – это хорошо, не останавливайся. Да, да, даааааа…

– Ну вот. Блин. Кажется, все-таки порезал.

– Ха-ха. Да нет, брат, ничего не порезал. Это…

Глаза Ревуна меняются. Что-то прокатывается по нему, словно шарик пинбола задевает не тот сенсор, отчего тело дает крен. Мазафакера начинает трясти – сначала электрическое дрожание, а затем все жестче и громче, как будто его колотит приступ. Зрачки закатываются, обнажая белки, и не возвращаются, а на губах скапливаются клочья пены, скатываясь по груди. Изо рта доносится прерывистое сиплое придыхание: «хахх-хахх-хахх». Голова начинает колотиться так, что я невольно отскакиваю. Из паха хлещет моча. Я хватаю его с желанием завопить: «Сучий потрох, ты заставил меня дать тебе чистый кокс!», но воплю не я, а его вслепую распахнутые, окаменевшие глаза. Он толкается с табурета, и мы оба заваливаемся назад. Колотит Ревуна так жутко, как будто его за ноги дергает какое-то чудовище. Я могу чуять его дыхание – пивная вонь, какие-то нечистоты… Он по-прежнему дергается, задыхаясь и шипя, как будто «шшшшш» – это единственное, что способно исторгаться из его рта. Не знаю почему, но я хватаю его поперек груди и сжимаю, хотя упал он поверх меня. Так непонятно, зачем я его стискиваю и держу, а он трясется, трясется и трясется всей своей спиной и стучит мне затылком по лбу. Изо рта у него пузырится пена. Я хватаю его за шею, но не сжимаю. Он еще трижды надрывно, с сипом вдыхает и утихает навсегда.

Четверо служителей чинно укрывают лица, воскликая литургию, которую среди паствы не знает никто. «Каждый из учеников написал завет, но не каждый завет есть в Библии», – говорит мужчина женщине, которой смысл его слов невдомек, тем более что она сидит десятью рядами ниже и тридцатью сиденьями правее. Национальная арена. Похороны Певца. Евангелие и ересь сходятся над телом в поединке. Растаман нараспев читает из Послания к Коринфянам, хотя старейшины велели ему декламировать из Псалмов, и все десятеро сидят, вынужденные слушать, как он именует царя Богом. Ересь. Эфиопский архиепископ возглашает: «Зачем отправляться в Африку, когда для вас было бы большим благом трудиться сообща ради лучшей жизни на Ямайке?» Растафари вскипают и ропщут. Архиепископ тоже явился не безоружный: каждый раста когда-нибудь да хочет проснуться в Шашэмэннеленде[288] – на пятистах акрах земли, жалованной низложенным императором. Непокорные выкрикивают «Джа Растафарай!», и лишь некоторые интересуются, почему это похороны проходят по эфиопскому православному обряду, хотя Певец завсегда был растой. Сотни сидят, стоят и смотрят. Вон безмолвно бдит старый премьер-министр, все еще почитаемый своими страдальцами, сидит, согбенный чувством утраты. Сидит и новый премьер, дожидаясь, когда надо будет сказать речь. Дождавшись, он возносит панегирик человеку, которого едва и знал, а заканчивает свою речь благословением: «Да упокоится дух его в руках Джа». Вот так. Евангелие против ереси; ересь побеждает.

Как вообще проходят похороны? Человек погребается в земле или огонь его затаптывается? Певцу посмертно присуждают орден «За заслуги». Черный революционер удостаивается ордена британских сквайров и рыцарей; «Вавилон in excelsis deo»[289]. Огонь, который запаляют Зимбабве, Ангола, Мозамбик и Южная Африка, окунается и гаснет в двух литерах «З». Теперь он один из нас. Однако Певец лукав. Со временем люди увидят, что он все это фактически предрек, сложив песню о ложных почестях еще до того, как они были оказаны. Прежде чем его одолела болезнь. Я слышу, как он поет у себя во сне, поет о негритянских солдатах в Америке. Черных американских солдатах 24-го и 25-го пехотных полков, 9-го и 10-го кавалерийских под командованием бледнолицего, которые безжалостно забивали команчей, индейцев кайова, сиу, шайенов, юта и апачей. Четырнадцать чернокожих в грязных сапогах удостоились за убийство людей и идей «Почетной медали». Индейцы называли их «солдатами баффало»[290].