– Да расслабься ты. Эта стервоза всех вокруг считает горничными. Я уверен, что в твое агентство позвонила не она, а мой сын. Она меня обычно игнорирует, но с недавних пор я плотно общаюсь со своим адвокатом, и она, видимо, заволновалась, не думаю ли я переделать свое завещание. Каким-то образом она убедила моего сына, что я дошел до точки, где за мной нужен присмотр.

– Зачем?

– Об этом спроси моего сына… Ой, да бог бы с ними. Скучно мне. Ты анекдоты травишь?

– Нет.

– О-о, надо же… Ты что, действительно такая неюморная тугодумка? Ну ладно, тогда я тебе расскажу. Та-ак… ага. Как ты думаешь, почему акулы никогда не нападают на черных?

Я хочу сказать: «Послушайте, эта ямайка, что перед вами, умеет плавать и нырять», но он договаривает:

– Потому что они принимают их за китовое говно.

И смеется. Не ржет, а так, похмыкивает. Я прибрасываю, сплотить ли мне всех черных американцев и завопить об оскорблении или же просто дать нависнуть молчанию, пока оно не начнет давить гнетом.

– А сколько времени у белой уходит на то, чтобы высрать какашку?

– Опа. Не… не знаю.

– Девять месяцев.

Он медленно рдеет. А после затяжной секунды его пробивает заливистый хохот. Хохочет он так долго, что вот уже хватается за бока, отдувается, кашляет и отирает с глаз слезы. Я и не думала, что его так проймет.

– О боже… О бог ты мой…

– Нет, в самом деле, мистер Кен, я, пожалуй, пойду. А ваш сын пусть позвонит в службу горничных и…

– Еще не хватало! Нет, черт возьми. Никуда я тебя сейчас не отпущу. А ну-ка, быстро: почему у черных белые ладони и подошвы?

– Не думаю, что я сгораю от любопытства.

– Когда Господь обрызгивал их спреем, они стояли на четвереньках.

Он снова закатывается. Я, как могу, сдерживаюсь, но тело начинает непроизвольно сотрясаться еще до того, как разбирает смех. Он подходит ко мне, хохоча так, что глаза на лице смотрятся чуть заметными щелками.

– Значит, на четвереньках, да? – спрашиваю я. – А что нужно делать, когда тебя трахает стая белых?

– О господи, что?

– Ничего. Если не хочешь, чтобы тебя объебал сутенер.

Его рука у меня на плече – судя по всему, для опоры: он весь сотрясается от беззвучного смеха.

– Ой, погоди… Ой, погоди… А вот тебе белая байка: что общего у белых вездесуев с тампоном?

– Не знаю. Оба, что ли, кровососы?

– Нет! И он, и она к каждой манде затычка!

Теперь уже и я держу руку у него на плече, не в силах удержаться от хохота, который периодически то отступает, то снова подкатывает. Вот уж пробило на «хи-хи», обоих сразу. В какой-то момент, не помню какой, у меня с плеча спадает на пол сумка. Мы усаживаемся в кресла, стоящие напротив друг друга.

– Пожалуйста, не уходи, – отсмеявшись, говорит он. – Я тебя очень прошу.

Кухня, отстоящая по коридору на три двери, встречает меня шкворчанием и потрескиваньем. Почти по всему периметру здесь тянутся стенные шкафы из темного дерева; у одного из них дверцы открыты, являя взору разносортицу сухих завтраков – «Уитиз», «Корнфлекс», «Лайф». Во главе стола начальственно восседает мужчина, схожий по комплекции с Коричневым Костюмом; он углубленно читает газету, делая в ней красным маркером пометки. По бокам сидят двое мальчиков – один, по виду старшенький, уже с ниточкой усиков; смазливый, но с карикатурно большими ушами. Второй заставляет меня запоздало пожалеть, что отец обзывал меня «опездрухом», когда я в двенадцать пробовал отрастить волосы.

– Юкка![237] Дай еще юкки!

– Артуро! Сколько раз тебе говорила, не кричи за столом, – одергивает его мать.

Каждое из этих слов она словно выдыхает спиной. Ребристый свитер придает ей сходство с символом «Мишлен»[238], но белые слаксы его нивелируют, вызывая ассоциацию с покупателями яхт, которые никак не могут от них избавиться. Волосы утянуты в тугой понитейл, отчего брови, когда она ко мне поворачивается, кажутся задранными вверх. Гризельда Бланко. Глаза темные, уже с утра с макияжем, а губы намалеваны едва ли не больше, чем у девчонки, припавшей на материну косметику.

– Ты, пипка.

– Извиняюсь, чё?

– Что значит «чё»? Я не ясно выражаюсь? Или ты тормоз?

– Ма, ну ты проооосто отпад, – стонет старший.

– Что, guapo[239], нравится? – спрашивает она с покровительственной улыбкой.

– А то. Козе понятно, ма.

– Вот и перестань вести себя, как козел. «Ма» да «ма»… Скажи еще «ме».

Старший опять нарочито стонет, в то время как второй протягивает тарелку за добавкой.

– Ну и ты давай к завтраку, – указывает Гризельда сковородой на меня.

Я стою неподвижно, не вполне понимая, что она имеет в виду. Но тут Коричневый Костюм подталкивает меня вперед – вернее, припечатывает кулаком в спину. Старшенький смотрит на меня и отворачивается, младший задумчиво вымакивает соус, а мужик за все это время ни разу не отводит глаз от газеты.

– Достань ему тарелку, – командует Гризельда непонятно кому.

Мужик встает, без единого звука вынимает из шкафа тарелку, ставит на стол и возвращается к своей газете. Гризельда кладет на тарелку юкку, добавляет к ней чоризо из красной сковороды. Тарелка, похоже, предназначена мне.

– Мазафакер, ты ж мне бизнес похерил, – говорит Гризельда.

– Извиняюсь?

– Опять ты со своим «извиняюсь»… Ты, наверное, с ним и на горшок ходишь?

Младшенький смеется.

– Ну так какано?

– Не «какано», а «как оно», ма! Ты чё?

– Мои muchachos считают, что английский у меня недостаточно хорош. Я им говорю, что я американская бизнесвумен, а значит, мне и звучать надо по-американски, верно?

– А то, ма.

– Ну вот. А вы… то есть ты, я ж с тобой разговариваю. Ты – херило, который мне все обгадил. Сорвал мероприятие.

– Я не хотел. Твой парень…

– Тот парень уже исторический.

– Не «исторический», а «история», ма!

– Ах да, история. Тот парень уже история. Влип в нее безвозвратно. Так всегда бывает, когда даешь работу черноте. Ни дисциплины, ничего; палят весь твой бизнес на раз. Что он тебе сказал?

– Да ничего такого. Сказал, что сейчас здесь уроют столик с козлами-иммигрантами…

– А ну полегче насчет «козлов», putito.

– Извини. Сказал, что они с ребятами думают сейчас мочкануть каких-то там кубинцев. Короче, намекнул, чтобы я уходил. А я сказал об этом своему корешу Пако. А тот, когда услышал, сказал, что хочет предупредить своего товарища. Я думал, кого-то из вышибал или типа того, а не…

– Хватит трепаться. Твоя история, она… неинтересная. А знаешь, что интересное? Тех maricones не удавалось собрать вместе полгода. Полгода, хонко.

– Хонки[240], ма. Пиндосы, бля…

– А ну веди себя прилично за столом! – хлопает она ладонью по столешнице, и старшенький мгновенно затыкается. – Я тебе дам «бэ»!.. Ну так вот. Ты знаешь, кто я? Я американская бизнесвумен. А ты встал мне в кучу бабла, понял? Просто гору кэша. И теперь я хочу знать, как ты думаешь за это рассчитываться.

– Я?

Я в растерянности откусываю юкку. Если это моя последняя трапеза на этом свете, то логичней, чтобы это был завтрак. В эту минуту до кухни докатывается квохтанье телевизора: «А вот вам сорокафутовая горииилллааа!» Мужик так и сидит, уткнувшись в газету. Интересно, что ж такого должно произойти в Майами, чтобы с таким упоением об этом читать? А юкка, кстати, вполне себе ничего. Вообще, я от нее не в восторге, но как-никак это домашняя еда, а значит, по умолчанию должна быть вкуснее фастфуда. В эту секунду мне прилетает жесткая оплеуха. Кажется, Гризельда упрекнула меня в том, что я отвлекаюсь, но от оплеухи меня буквально перемкнуло. Рука сама юркнула в пиджак, да так быстро, что я даже не вспомнил: пистолет-то у меня тю-тю. Не успело мне ожечь лицо, не успела Гризельда отвести для удара руку со сковородой, не успел я даже обложить ее «злоебучей мандой» и «помесью мохнатого эмигранта с сапожной щеткой», как до слуха донеслись металлические щелчки. Пять, десять, все пятнадцать. Не помню, каким образом на кухню стянулись Гавайки, но они тут были в сборе. И Коричневый Костюм, и мужик за столом, и старшенький – все смотрели на меня, сурово сдвинув брови поверх и уставив стволы – «магнумы», «глоки» и даже один наган с ручкой из слоновой кости. Я встал и поднял руки.