Не мешало бы оглядеть дом. Я б, пожалуй, поднялась, но что-то мне подсказывает, что Лайл Ваггонер, стоит мне отойти хотя бы на шаг, цыкнет: «Ты куда?» Дом как будто из тех, где в пустой вазе на столе не сыщешь ни монетки, ни потерянной пуговицы. Стол, разумеется, стеклянный, но не обеденный. Мы с Лайлом Ваггонером сидим на деревянных стульях с округлой спинкой и пышным сиденьем. Обивка кремовая с орнаментом. На стене висят портреты – три пожилых женщины с глухими воротниками и двое мужчин – все белые, с кисловато-чопорными лицами, какие у белых всегда бывают на картинах. Справа и слева от входа еще два стула, в точности такие же, на каких сидим мы. Ковровое покрытие полностью в тон стульям. На журнальном столике кипа журналов «Город и деревня» (единственная часть комнаты, которая выглядит малость неприбранной). Пурпурный диванчик на таких же разлапистых ножках, как ванна у меня дома. Одна из гостиных, которые всегда можно увидеть в рекламе на задних обложках «Нью-Йорк таймс мэгэзин». На левой стене хаотичное буйство красок.

– Вон там, посередке, Поллок[234], – говорит он мне.

– А мне кажется, это де Кунинг[235], – замечаю я.

Он сверкает на меня взглядом, а затем кивает.

– Право, не знаю, что и за каким чертом покупает моя семья, но эта мазня висит здесь уже довольно давно. Лично у меня впечатление, будто ребенок сожрал весь свой набор цветных мелков, а затем изблевался на холст.

– Да будет так.

– Вы, я вижу, не согласны.

– Честно говоря, сэр, мне нет дела до того, что думают об искусстве другие. До вас оно или доходит, или нет, и довольно глупо дожидаться, что другие им проникнутся. Это даже приятно, когда уголок зала для вас освобождается от еще одного идиота, бубнящего, что его четырехлетка-дочь намалевала бы лучше.

– Ого. Где ж они вас такую сыскали?

– Сэр?

– Кен.

– Мистер Кен.

– Да ну, просто… А впрочем, ладно. Как вы думаете, мисс Жу-Жу-Жу-На-Проводе-Сижу начнет когда-нибудь уважать людское время и слезет, язви ее, с телефонного аппарата?

– Я не думаю, сэр, что она вас расслышала.

– Я же сказал, меня звать… а, ладно. Вы, наверное, не в курсе, но… как вы думаете, моя невестка специально запросила темнокожую домработницу?

– Меня в такую информацию не посвящают, сэр.

– Кен.

– Мистер Кен.

– А то эта Консуэла – мне кажется, ее звали именно Консуэла – пёрла из дома все, что только можно.

– Бывает.

Среди ямайских домработниц имени Консуэла не значится, в этом я была уверена.

– Она была весьма своеобразна. Все, что думала своровать, клала сначала под мебель. Скажем, сегодня она ворует постельное белье. Но, прежде чем украсть, куркует под кровать. Назавтра это может быть мыло под стулом у двери спальни, которое затем перекочевывает к столику снаружи, затем под кресло, затем под соседнее кресло и наконец оказывается на подвесном столике у входной двери. Таким образом каждый день, перемещая каждую вещь одним и тем же маршрутом, она всегда подготавливала что-нибудь у двери на вынос. Я ей сказал: «Гляди-ка! Нелегальный иммигрант прорубил у нас дома прямо-таки канал контрабанды!» А она мне знаешь, что сказала? «На севере, папаша, такие речи недопустимы. Можно подумать, я родилась не в Коннектикуте, драть его некому».

Это дало мне основание предположить, что она из когорты пуэрториканцев.

– А я с Ямайки.

– Да ну, не поверю. На Ямайке я был.

Я лишь подумала: ну вот, начинается, очередной белый начнет мне сейчас втирать, как он без ума от Очо Риоса[236], но был бы без ума еще больше, если б там не было такой нищеты. И страна-то такая красивая, и народ-то такой дружелюбный, и даже при всей своей трагичности находит в себе силы улыбаться, особенно, язви их, ребятишки. Хотя вид у них слегка негроидный.

– Еще бы. Пляж Сокровищ.

– А?

– Что?

– Вы сказали, Пляж Сокровищ?

– Ты его знаешь?

– Ну да.

Сказать по правде, я о нем понятия не имею. Так, слышала краем уха. То ли в Кларендоне он, то ли в Сент-Мэри – в одном из тех мест, где я никогда не бывала: у нас не было бабушки, которая бы все еще жила на селе. Одно из тех мест, для посещения которых нужно быть туристом, вроде Французской бухты и иже с ней. Да и ладно.

– Все такое чистое, нетронутое. Богом дарованное, как обычно называют место, которое еще не засрано, а лишь понемногу загаживается. Скажем так: никто там не носил маек «Отъямай меня Ямайка». Я попросил одного парня, который был в белой рубашке и черных брюках, принести мне колу, так он сказал: «Иди, бомбоклат, сам возьми». Представь себе… К тому месту я проникся сразу. Да и вообще, ты…

Из комнаты наконец появляется хозяйка. Держа под мышкой клатч, она на ходу поправляет волосы.

– Папа, будьте добры, проведите мисс Палмер по дому. Только сегодня без переутомлений, ладно?

– Прошу прощения, мисс Палмер: там за вами случайно не стоит какой-нибудь младенчик? Где-нибудь в дверях…

– Папа, – укоризненно смотрит хозяйка.

– А то я не пойму, с каким ребятенком она разговаривает.

– О боже правый, папа… Ваш сын там, на новой квартире, с ума сходит только потому, что я хочу микроволновку; говорит, что она слишком дорогая… Всё, пора бежать. Покажите, папа, мисс Палмер, где кухня. Ничего, если я буду звать вас Доркас?

– Ничего, мэм.

– Ну и отлично. Чистящие средства в тумбочке под раковиной. Прошу осторожней с аммиаком, от него сложно выветривается запах. Обед обычно в пять, но на этот раз можно взять пиццу, только не «Шейкэй», в ней слишком много соли. Что еще я хотела сказать?… М-м-м… Да вроде всё. Ну ладно, всем пока. Папа, вы слышите? До свиданьица.

Она закрывает за собой дверь, оставляя нас наедине. Может, сказать, пока не поздно, что я вообще-то не уборщица, а «Боже благослови» агентство иного профиля?

– Тут, наверное, какая-то ошибка…

– А то я не знаю. Но мой сын, как видишь, все равно на ней женился. Вот такие дела.

Он встает и подходит к окну. Тоже высокому. Чем больше я смотрю на этого мужчину, тем больше недоумеваю, зачем я здесь. Мне не представляется, что наступит момент, когда надо будет очищать его от собственного дерьма или укладывать в постель после того, как я сменю зассанные простыни. Сейчас он стоит, подавшись к окну, – одна нога прямая, другая согнута, как будто он собирается толкнуться через стекло. Я, пожалуй, еще не видела человека в таких летах, у которого все еще сохранился зад.

– За месяц ты вторая, – говорит он, по-прежнему глядя в окно. – Не знаю, как долго ты продержишься.

– Прошу прощения, сэр, но мне не совсем понятно, зачем я здесь.

– Ей непонятно, зачем она здесь…

– «Боже благослови» – не служба гувернанток, сэр. Наверное, вот почему люди у вас не задерживаются.

Он поворачивается, и теперь к стеклу прилегает его спина.

– Знать ничего не знаю ни о каком «Боже благослови». И пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, перестань называть меня сэром.

– Хорошо. Мистер Кен.

– Ладно, пусть хоть так. Большего все равно не добиться. Сколько сейчас времени? Ты есть хочешь?

Я мельком смотрю на часы.

– Двенадцать пятьдесят две. И я прихватила с собой сэндвич, мистер Кен.

– Ты в игры играешь?

– Извините, что?

– Да это я так, балуюсь. Хотя мне куда больше по нраву твое «а», а не это твое «извините». Один из немногих разов, когда я чувствую, что в этой комнате со мной настоящая ямайка.

Я внушаю себе: «Это приманка, не клюй, приманка, не клюй, приманка, не клюй».

– Ну, а если я ямайка не настоящая, мистер Кен?

– Не знаю. Кто-то что-то затевает или играет. Я скоро вычислю.

– Насчет этого, сэр, говорить не берусь, но ваша дочь определенно позвонила не в то агентство. Работу горничной я не делаю.