Подъехал Иван Кудеяров. Светлоусый, загорелый.

— Не боялся в бою?

— Бояться-то боялся, — замялся казак, поглядывая то на генерала, то на есаула. — Это, ваше пред-дит-ство, страх-то душит перед боем, а уж как пошло… бомбы полетели, пули… тут про все забудешь, как в горячке весь находишься. Лезешь и под пулю, и на штык и делаешь, как велит командир. Присяга — одно слово.

Муравьев подозвал своего шеф-повара, велел подать казаку чарку вина.

По всем дорогам на Читу и Шилку, Сретенск и Усть-Стрелку, в Кяхту и Иркутск летели курьеры, фельдъегери, офицеры и чиновники с казенными подорожными листами.

В Чите надо разыскать свинец, предназначавшийся на плашкоут первого рейса. Свинец тот по нераспорядительности атамана послали бог весть куда. Муравьев метал громы и молнии — небу стало жарко. Повелел атамана арестовать, но потом передумал, отпустил на пенсион с миром в Иркутск.

В Чите генерал обнаружил, что никто здесь ничего не знает, и неизвестно, кто, где и чем распоряжается.

Карсаков задерживался на Шилке, метался там по берегам с конными патрулями, чтобы успеть осмотреть всю реку и сказать генералу, какие есть препятствия к проплыву и где именно. Генерал строго-настрого наказал, чтобы во главе патрулей стояли расторопные урядники и чтобы они все пространство проехали верхом и все увидели своими глазами.

Генерал при всегдашней спешке и суматохе успевал вникать во все, что касалось сплава, от его внимательного ока не ускользало ничего. Побывав в конторе у кораблестроителя-петербуржца не более полудня, все заметил, все оценил и принял свои соображения и меры. Уж подумаешь, какая персона в конторе писарь, но и тот не остался без внимания генерала. Читая письмо, сочиненное генералом в дороге спустя несколько дней после отъезда его из конторы, инженер только удивленно качал головой: «Посылаю тебе лучшего писаря, а твой писарь, как я убедился, не завиден для писарской должности. Он хорошая «прачка» и только, а тебе в Шилкинском заводе нужно такого писуна иметь, который умел бы писать, и чтобы не надобно было ни ему самому стирать написанное, ни тебе стирать после него».

Екатерина Николаевна пожимала плечами:

— Николя, ну что тебе за нужда возиться с писарями?

— Плохо составленная бумага ведет к плохому исполнению дела.

— Да отдохни ты хоть немного, твое здоровье не внушает мне спокойствия. Размягчи сердце.

— И то верно, — отшучивался Николай Николаевич. — Мой покойный батюшка любил повторять: «Мешай дело с бездельем — с ума не сойдешь».

Но тут же он посерьезнел, озабоченна пересмотрел донесения с Шилки.

— Ну, какой тут отдых? Вот размысли… — Он дочитал бумагу. Бросил ее на стол. — Подумай, что творится… А если всеми силами грузить не семьдесят плашкоутов, а хотя бы треть их и так же, в той очередности, спускать их на воду, то не трудно будет выйти в сплав на третий день, как разойдется лед. А никто — раззявы! — думать про то не хочет, я же, пойми, тороплюсь в Кизи да и в Де-Кастри мне полезно быть ранее Завойко.

Он не открылся жене, что во все дни пути у него из ума не выходил Петропавловский порт. Прибыл ли туда гонец? Исполнен ли его, Муравьева, приказ о снятии порта со всеми укреплениями? Ведь Завойко мог заартачиться. От государя-то согласия на эвакуацию нет. Правда, на Завойко не похоже, чтобы он заартачился. Раздружиться с генерал-губернатором? Кому охота?..

Муравьев приказал — надо выполнять, не ожидая ни от кого иного приказа. Но приказ приказом, а вот успеть срыть укрепления, вооружить все тамошние суда, забрать гарнизон, казенное имущество, присутственные места и должностных лиц, взять семьи и выйти в море, как только Авачинская губа очистится ото льда.

Губа во все годы в первой неделе апреля бывала свободна для плавания. Тогда, стало быть… Если все идет, как он задумал, как приказал, то эскадра Завойко уже вышла в открытое море.

Прежнего государя опасаться за самовольное оставление Петропавловского порта не приходилось… Новому же государю, может, не до этого, не до Муравьева, не до Камчатки… А там, глядишь, забудется, пройдет, обойдется. Черт не выдаст, свинья не съест.

В Сретенске Муравьев получил известие, что к городу подходят два транспорта собственных его превосходительства вещей.

— Что за вещи? Кто собрал, приказал? — обратился он к жене.

— Надо распаковать, — невинно пожимала плечами Екатерина Николаевна.

— Это вы все с Карсаковым подстроили… что-то он мне хвастался комфортом плашкоута. Дворец на воде устроить вздумали? Разубраться захотели?

У генерала задергалось веко, он быстро заходил по комнате.

Вошел гонец от Карсакова и протянул генералу письмо. Муравьев прочитал, расстроился вовсе, забыв о транспортах с вещами.

— Какое несчастье, Катенька! Три топографа ушли под лед и вместе с ними весь инструмент. Опрометчивость и неосторожность очевидная: плыть ночью по реке, когда лед идет… А ведь берегом есть дорога.

Дежурный адъютант вставил:

— Эта дорога весьма опасна, ваше превосходительство. Даже местные туземцы…

— Ах, оставьте! Всякая дорога, она на то и дорога, чтобы по ней передвигаться. Кто-то же ее протоптал, не архангелы же с херувимами…

Похрустел суставами пальцев, нахмурился:

— Но уж прошлого не воротим. А остается только по возможности снабдить экспедицию нашу полными средствами топографическими и команду из топографов вызвать сюда взамен тех… А я отправляюсь в Нерчинск. Там строятся суда, все решается там.

Екатерина Николаевна округлила глаза:

— Но всюду плывет лед. Как же ты?

— А я верхом.

— Но господин адъютант опасается, что…

Муравьев встал, одернул походный сюртук и проговорил по-французски:

— А мы, милая моя, не на пикник собрались. Война-с! Сидела бы дома с этими… индюшками, болтала бы там о достоинстве духов фирмы «Гарлен», примеряла бы шляпки от мадемуазель Лежен. Да и то еще добавлю… пора тебе, душа моя, перечесываться. В сплаве не до бальных причесок, не до пеньюаров и папильоток!

— Напрасно так дурно обо мне судишь, я этого не заслужила, — с обидой отозвалась Екатерина Николаевна. — Я жена солдата, и мне те индюшки не компания.

— Ну вот и славно! — вдруг повеселел Муравьев. — Собирайся принимать свои транспорты и распорядись, что и куда сгружать. Раз жена солдата… мешай дело с бездельем — с ума не сойдешь. А я завтра же отправлюсь в Нерчинск.

Муравьев ехал верхом в генеральской шинели с малиновым подкладом и собольим воротником. Сверху надел брезентовую разлетайку. Глаза у него припухли от усталости. Который день в седле… Впереди на низкорослой лошаденке сутулился казак-проводник.

Тропа извивалась среди сосен, накрапывал дождь, клочья тумана висели на гребнях скал, на ветках деревьев. Чем выше поднимались путники, тем сильнее редел лес. Скоро начали попадаться в изобилии камни. Вершина горы была вся сплошь усеяна глыбами гранита. Дождь, поливший как из ведра, не вызвал, однако, ни ручьев, ни озерков, ни потоков. Вода сразу же терялась между глыбами и текла под камнями и разлапистыми кореньями давно поваленных бурей сосен, спадая куда-то по склонам.

При спуске сошли с лошадей, повели их в поводу. Муравьев увидел совсем близко пенный поток, кативший с громом камни, куски льда и обломки деревьев.

Внизу шумела горная река. Дно ее сплошь покрыто льдом, вода бурлила, стремительные ее струи были опасны. Проводник, перекрестясь, вошел в воду. Лошадь его заупрямилась, он крикнул на нее:

— Но-о, побалуй у меня! Лешой!

Муравьев, прежде чем сделать шаг, смотрел, куда ставить ногу. Надо искать подводный камень или корягу или затонувшее дерево, чтобы было на что опереться, а если собьет течением, то и было бы за что ухватиться.

Зеленоватая прозрачная вода летела между камней, выплескивала седые волны, вихристые буруны крутились на стрежне, неподалеку от брода, где двигались проводник и генерал.

На берегу генерал спросил у проводника, давно ли тот служит и не бывает ли тут каких бед.