Потревоженный казачьей атакой, неприятель остановился, заколебался…
Петропавловцы сомкнутым строем смяли десант, оглашая окрестности криками «ура». Десантники побежали в беспорядке, стараясь поскорее добраться до гребня горы. Плохо разбираясь в незнакомой местности, гонимые чувством страха, они спешили навстречу своей гибели. Некоторые из них были заколоты штыками и сброшены с утеса, а большей частью они сами скатывались вниз, не зная, куда скатываются, потому что все утонуло в дыму и невозможно разобрать, что их ждало внизу. А утесы Никольской горы, довольно крутые у самого гребня, далее опускались вовсе отвесно, и неприятельские солдаты чаще падали на берег уже обезображенными трупами. Оставшиеся в живых бежали к шлюпкам.
Петька Жарков и Евграф Алганаев, пробираясь через густой кустарник, встретили боцмана с «Авроры».
— Подсобите-ка, казаки, — зашептал боцман. — Вон… глядите… красные мундиры!
Петька как взглянул, куда показывал боцман, так и присел. У самого яра грудились английские солдаты. Сколько их? Начал считать, а боцман как заорет: «Ур-ра-а!» — и с тесаком на неприятеля. Казаки за ним. Шашки наголо. Чего кричали — сами не помнили, и как бежали — не помнили. Махали, били клинками, не поняли, не уразумели — убили кого или нет. Красные мундиры кувырком с яру, а яр-то из моря стеной поднялся…
В траве валялось английское знамя. На нем лев и буквы незнакомые. Боцман умел читать по-английски, пояснил казакам, что на знамени написано: «Победителям на суше и на море!»
Жарков рассмеялся:
— Вот так победители!
Ванюшка Кудеяров отстал от своих, побежал не в ту сторону. Пока карабкался в гору, не заметил, как один остался. Нога скользнула по камню, заросшему мхом, Ванюшка судорожно ухватился за куст. Ружье выпало, покатилось, загромыхав… Нехотя полез он в овраг искать штуцер. Пониже виднелся кустарник. Кое-как добрался до него, поранив руки об острые стебли засохшей осоки. Ружье на глаза не попалось.
Близко послышалось бормотанье. Кудеяров обернулся и обмер. Прямо на него шли, переговариваясь между собой, двое английских солдат. Мундиры расстегнуты, лица потные, испуганные. Оба толстые, дюжие.
«Что делать? Бежать! Пристрелят… Тут притаиться? Они же разглядят, не слепые. Мертвяком прикинуться? — Муторно стало Кудеярову. — Проткнут штыком… просто так… от злобы, от нечего делать… A-а, помирать, так помирать!»
Присел Кудеяров, скинул мундир, щапку, Сам не знал, зачем, засучил рукава. Сучья трещали, в ушах звон, рядом кто-то сопел, пыхтел… Рыхлые пухлые щеки перед глазами, на красных мундирах рваные лохмы…
Прыгнул Кудеяров на неприятельских солдат, обхватил их головы, прижал крепко и покатился вместе с ними вниз по крутому склону оврага.
Кудеярова откинуло к вывороченным корням. Он поднялся тяжело и хрипло дыша. Огляделся… Англичане стояли с поднятыми руками.
— Год дем! Год дем! — закричали они.
В кустах замелькали матросские куртки. Кудеяров улыбнулся, присел на корневище, закрыв глаза.
Его сильно встряхнули за плечо. Молодой белозубый матрос стоял перед ним. Раскрыл в улыбке рот:
— Ты чео? Веди их, браток. Твои пленные.
— Наших не видел? — спросил Ванюшка и снова закрыл глаза, усталость навалилась на него с такой силой, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
— Ваши казачки к морю подались. Догоняй! А то поспеешь к панихиде…
Солдаты и казаки, заняв удобные высоты, били по отступавшим — и по тем, кто еще задерживался на берегу, и по тем, кто уже сидел в лодках. Убитые и раненые падали в воду. Отовсюду неслись крики и стоны. Многие брели по грудь, по горло в воде, стараясь догнать лодки. Пускались вплавь и тонули…
С фрегатов и парохода стреляли ядрами и бомбами, но русские укрывались за выступами скал и потерь не имели.
К полудню сражение закончилось.
Отряды, убрав раненых, построились в каре и отслужили молебен с коленопреклонением. Вновь загремело «ура».
Утром английский пароход, взяв на буксир три баркаса, повез хоронить убитых. Суда, побывавшие в бою, чинились.
Через два дня англо-французская эскадра снялась с якоря и вышла в открытое Море.
С известием о столь славном отражении неприятеля и окончании блокады Петропавловского порта был послан в Иркутск легко раненный лейтенант Гаврилов в сопровождении казаков-забайкальцев.
Старик Ранжур совсем плох стал. Ел без желания. Спал мало. Засыпал урывками, чаще под утро. Во сне постоянно разговаривал с Джигмитом. Сильно тосковал по сыну. Вынимал его вещи из сундука, бесцельно перебирал, разглядывал на свету, не побила ли моль, не попортили ли мыши. В солнечную погоду выносил доху и шинель на мороз. Чинил, чистил, сушил папаху, гимнастерку, брюки, башлык. Провозившись день-два, вещи аккуратно складывал в сундук. Через неделю, а то и раньше, все повторялось…
Балма и Цырегма молчали. Старый, что малый. Пусть как хочет. Все равно не послушает. Накричит, распетушится — только и всего.
Сегодня с утра долго возился с Джигмитовыми унтами. Женщинам велел растопить свечку, обмазал подошвы в растопленном воске. Головки и голенища смазал горячим салом.
— Зачем это делаешь? — спросила Балма.
— Не твоего ума дело, — хмуро отозвался хозяин.
— Да вижу, что не моего, — с усмешкой сказала дочь. — Потому и спрашиваю. Может, доведешь до моего ума, буду знать?
Старик покосился на Балму. Но та успела спрятать улыбку.
— Дак вот знай… После такой смазки Джигмит все лето проходит в унтах, и ноги будут сухими.
Днем его неожиданно сморил сон. Никто не заметил, как он уснул. Ранжур даже трубку не успел выкурить. Так она и лежала на столе, дымила, а сам хозяин уже тихонько похрапывал. Вдруг он быстро заговорил, и слова его были слышны явственно:
— Джигмит, а Джигмит! Подойди ко мне. Слава богу, дождался тебя. Слава богу! Дай-ка погляжу на тебя. Ты не прячься, чего тебе прятаться от отца! Голодный, поди, с дороги-то. Замерз? Холодно нынче. Зима лютая… Сметану бери, молоко… В туесе молоко. А я уж думал, что не увижу тебя. Ждал-ждал тебя… Джимгит… Не езди нынче к Муравьеву, поживи дома. Не езди! Видишь, какую я юрту построил? Все бы ладно… Только из старого леса почему-то строил, из гнилья. Не иначе к смерти… Ты уж похорони меня, не езди, обожди. Нашел молоко? А то я встану…
Балма убежденно сказала Цырегме:
— Помрет скоро старик. Верная примета — во сне строит юрту из гнилого леса. Лес-то старый… Вот и смекай. Быть старику-покойнику… в нашей юрте.
Ранжур о своих снах никому не рассказывал. Или не помнил. Или не считал нужным делиться ни с кем своим сокровенным.
После вечернего чая Ранжур подозвал к себе внука.
— Ну, что же, Цыремпил… твою головку понюхать?[47]
Мальчишка надулся, палец в рот. Он не терпел нежностей. Так его сам дед приучил — не принимать ни от кого нежностей. Скоро записывать в казачата. Какие могут быть нежности?
Цыремпил удивился, никак не поймет, почему это дед пристал к нему.
— Тебя понюхать?
— Не-ет, — тянул Цыремпил.
Старик задумчиво гладил бороду, в глазах хитрые искорки поблескивали.
— Ну нет, так нет. Не хочешь — не надо. Я думал, что ты в отца. А раз не хочешь… Может, все-таки понюхать?
— Не-ет, — не сдавался внук, хотя ему страсть как хотелось приласкаться к деду. Ну нет, так нет, — твердил свое Ранжур, прикрывая глаза и улыбаясь. — И не надо. Я думал, ты в отца, а раз не хочешь… ну и не надо. Да-а. А может, ты хочешь, чтобы я тебя понюхал? Ты сознайся. Ты в мать или в отца?
Цыремпил еще больше насупился, слезы вот-вот брызнут из глаз.
— В мать, выходит. Дай-ка я понюхаю и скажу.
— Не-е-ет! — Цыремпил топнул ногой, наморщил нос. Сейчас или заплачет или убежит.
Дед доволен, засмеялся:
— Ну нет, так нет. Не буду нюхать. Старый дурак я… Вовсе забыл, что ты казак. Вот забыл! Поверь уж мне, что забыл.
Цыремпил успокоился, лицо его посветлело, он вынул палец изо рта и доверчиво подошел к деду.
