Казаки Шарагольской станицы держатся вместе.
Ванюшка Кудеяров, вытирая рукавом вспотевшее лицо, говорит, оглядывая с кормы баркаса снующих по берегу людей:
— Мир по слюнке плюнет, так мире будет.
Ему отвечет Петька Жарков:
— По капле — море, по былинке — стог, по зернышку — ворох.
Зауряд-сотник из Усть-Стрелочной станицы потирает руки, будто ему холодно:
— Ну, братцы, в устье Амура идем… трогается Расея — кацапова матка! Теперь не остановишь, не-ет. Уж пошло, так пошло.
— Артелью города берут, — поддерживает его Кудеяров. — Один, знай себе, горюет, а артель воюет.
Евграф Алганаев, скаля серебряные зубы, сомневается:
— Поплывем черт-те куда… на кудыкину гору. В тумане сослепу разобьемся о камни.
Зауряд-сотник, не раз бывавший на Амуре, вразумительно наставляет Евграфа:
— И слепая лошадь везет, коли зрячий на возу сидит.
Из братьев Алганаевых на Амур собрался старший Евграф. Акима и Митяя затаскали власти — то к заседателю земского суда, то к исправнику, то к воинскому начальнику. Власти доискивались, так ли уж неотвратно накликали на себя смерть арестованные мужики из Выселок? Впрямь ли в побег они пустились или был в том злой умысел самого конвоя? Братья ответствовали: нас-де не было, мы-де не видели, знать-де ничего не знаем. Их не арестовывали, но и из-под следствия не выпускали.
Последние ящики и мешки уложены, увязаны, сосчитаны. Горный дивизион с пушками, лафетами, снарядами на плотах. «Аргунь» вовсю попыхивает паром, вот-вот загудит — просигналит дальний путь.
— На моли-и-тву-у-у! — катится по берегу команда.
Зауряд-сотник подошел к Ранжурову.
— Поплывете вместе со мной на передней лодке. Приказ генерала.
— Сам он будет на «Аргуни»?
— Нет, машина на пароходишке слабая. Генерал недоверчив к «Аргуни», устроится на баркасе.
— Генерал и… на баркасе?
— А что? У него там не хуже, чем в раю. Каюта подвощена… до глянца, кабинет, спаленка. Стены под дуб, ковры. Стулья да диваны из самой Франции завезены. Во как!
Сводный батальон выстроен на берегу в две шеренги. Солдаты и казаки без шапок. Стол под желтым бархатом, на нем в серебряной ризе икона Албазинской божьей матери. Поп, дьякон.
Генерал-лейтенант Муравьев, капитан второго ранга Казакевич, подполковник Карсаков проходят перед фронтом.
— Взять шашки подвысь!
«Бьют барабаны. Мужики, бабы, ребятишки, надвинулись отовсюду, глядят на церемониал, вытаращив глаза.
Капитан второго ранга Петр Васильевич Казакевич не случайно определен во главе отряда. Слыл во флоте офицером не робкого десятка. Плотный, коренастый блондин с редкими, небрежно зачесанными бакенбардами. Привычка верхней губой прижимать нижнюю, отчего всегда вроде бы удивление на лице. А так-то приглядеться… выражение лица — широкого, большого — простоватое, мужицкое. Усы, пышные, густые, опущены вниз.
Петр Васильевич в душе обижен на Невельского. Как же! Он, Казакевич, на шлюпке с транспорта «Байкал» первым открыл устье Амура и вошел в него. Открыть-то открыл… А получается, что во всем прежде всего заслуга Невельского. Кто командир — тому и первая слава.
Муравьев, понимая душевное состояние Казакевича, и уважая его как бесстрашного и дельного офицера, сказал ему по прибытии на Шилку:
— Ты, братец, первым вошел в Амур с устья, тебе самим богом уготовано и сплавом командовать. Первым считай, что войдешь в Амур и с верховий. Честь тебе и слава.
Генерал остановился у столика с иконой. Барабаны смолкли.
— Казаки и солдаты! — выкрикнул он, багровея от волнения, от торжественности момента. — Вам выпала честь первыми осуществить законное право России на свободное плавание по Амуру. Дети ваши, внуки и правнуки ваши будут с гордостью говорить о родстве с вами. Вы прославите себя и отечество. Помните, что вся Россия с вами, она молится за вас, горячо желая вам успеха. Помните, что мы идем на земли наших предков, обильно политые их кровью. Пусть воодушевляют вас их слава и героические деяния. Родные курганы, где зарыты их кости, ждут нас.
Казаки и солдаты! Англия и Франция сделали нам объявление о войне. Встанем же все дружно на защиту отечества, веры православной!
Где ждать нам неприятеля? То ли окажется он в Черном море, то ли погоня за военной славой завлечет его в Финский залив, то ли встречать его в Архангельске… А только думается мне, братцы, что пожалует он и к нам в гости — на берега Восточного океана. Встретим его, как всегда встречали русские своих врагов — щитом да мечом, пулей да картечью, штыком молодецким! Помните, что всех нас благословил в поход помазанник божий, незабвенный наш государь и император. Слава ему! Слава!
— Слава! — громыхают шеренги. — Сла-а-ва!
После молебствия в полной тишине от берега отчаливают по течению семьдесят пять барж и плотов с пароходом «Аргунь».
В свинцовых водах Шилки проплывают, покачиваясь, то погружаясь, то всплывая, последние льдины.
Впереди на лодке проводник отряда зауряд-сотник из Усть-Стрелочной станицы, с ним зауряд-хорунжий Ранжуров, подвесельные из казаков. Позади двадцать лодок сводного батальона, за ними баркас генерала.
«Аргунь» отвалила без войска, никто не пожелал плыть на ней — паровая машина не внушала доверия не только генералу, но и казакам. «Накалится докрасна, натрубит в уши и разорвет ее», — высказывались казаки.
Испятнанные залысинами белесых солончаков, теснились по берегам Шилки невысокие лобастые сопочки.
— Если бы не лодки с батальоном, не баржи с пушками, — проговорил задумчиво Ранжуров, — то не поверил бы, что идем в устье Амура.
— Что, сердце-то заиграло? — улыбнулся зауряд-сотник.
— Заиграло… Вспомнилось все. Мы ведь с вами, сотник, в Усть-Стрелке свиделись.
Казаки привычно правили лодками, без особого интереса поглядывали на берега. Та же тайга, те же сопки, что и дома. На полянках попадались кустики белой кашки, белесые листочки полевицы. На мелководье заросли тальника, плакучей ивы. Совсем как где-нибудь на Шилке, Чикое, Хилке…
— Ноне че в походы не ходить, — рассказывал молодым казакам бородатый урядник. — Харчей вон сколько! Генеральский повар хвалился, что на каждой барже; полторы тыщи пудов разного провианту. В ранешное время ходили без поваров.
— А как, ваше благородие?
— А так… Перед походом атаман оповещает: харчи сготовь. Ну, у нас неотлучно имелся на станичном довольствии хорошего кормления бык. Забиваем быка. Засаливаем. Солонину высушим, искрошим. От быка выходило фунтов двадцать мясного порошка. Ложки на два котелка супа хватало. Добавишь сушеной картохи, капусты. Сытный бульон наваривался. Без поваров… В походе случалось хлебцы пекли в ямах.
— Манджурцы как наскочат… Не подвернись под пулю. Идем-то без их пропуска…
— Генералу виднее.
— Ты че? Ветром подбитый, че ли?
— Верно али нет — земли-то по этому берегу наши? Даве генерал провозглашал.
— А ты откудова свалился, мил-голова?
— Оренбургский я, — оправдывался казак.
— Оно и видать, что ни бум-бум!
— Беспокоится за удачу, как медведь за свой зад.
О войне с англичанами и французами почти что не вспоминали. Какие тут, на Амуре, англичане… Не верилось что-то. Проплыть бы без войны по Амуру, а что потом, так об этом-то не очень думалось.
На третий день сплава по Амуру флотилия тихо и торжественно подошла к холму, где когда-то грозно стоял русский город-крепость Албазин. Трубачи вытянулись, побагровели от натуги, заиграли «Коль славен наш господь в Сионе». На лодках и плотах, баркасах и баржах все встали, волнуясь, обнажили головы. У Ванюшки Кудеярова на глазах блестели слёзы. Последовала команда: казакам и солдатам при ружьях и в боевой форме высадиться на албазинскукэ землю. Под звуки гимна «Боже, царя храни» началась высадка. Первым вступил на берег Муравьев. Отряд отслужил молебен. Звуки молебна всех радовали и тревожили.
И камни, и глина, и песок здешние казались Ванюшке Кудеярову какими-то иными, чем где-либо. Он, осторожно оглядываясь, подолгу смотрел на деревья, на выветрившиеся склоны полуразрушенного вала. Да и не только он… Все осторожно озирались, любопытствовали, все чего-то ждали, придавленные пустынностью, тишиной и непроницаемой завесой, отделяющей их от прошедших двух веков… Где-то тут лежали кости их прадедов, где-то неподалеку блуждали их неприкаянные души… Не эти ли деревья давали тень албазинцам? Не на этой ли луговине паслись их кони?
