При темноте разглядел я всех политических на угорье. Оглянулся — близко от меня едет полицейский, более никого не видать, отстали. Дождичек зачал покрапывать. Покушался я выпалить наобум из карабина или пистолета, но от сырости выпалить не смог. И политические покушались раза четыре выпалить в меня, но тоже не сумели из-за сырости оружия, а то бы убивство было. Постоял я… Что делать? Давай кричать: «Беглые здеся, окружайте!» От моего крика те пустились в густоту леса. А я с тремя полицейскими скакал за ними неподалеку. Беглые забежали в самый густняк, а там крутой подгорок. Отпустив лошадей, побежали по самой густоте деревьев. Выдрались мы из чащи, забрали лошадей, кинутых беглецами. Погнали их к зимовьям, где и нашли остальных полицейских и казаков. У огня грелись. Которые уже водочки налимонились и сидя уснули. А меня трясет. Гусиная кожа по всему телу… От злости трясет.

— А тот политический, которого ты сшиб?..

— Тот-то? Упустили его. По темноте уполз под яр, вплынь по реке сбег. Где его сыщешь?

— Лошадьми токмо и попользовались?

— Это уж как бог свят.

Не утерпел, вступил в разговор Ванюшка Кудеяров:

— А я, право, не жалею, что ты, Герасим, не попользовался удачей.

— Что это так? Или зол на меня, не угодил я тебе чем?

— Сдается мне, что поубивал бы ты их, попадись они тебе в полон.

— Ха!.. Супротив самого царя-батюшки замахиваются, а мы, казаки, что?.. Потачку им давать? За тую убиенную головушку царь наградит, бог простит.

— А ежели бы с теми политическими оказался Лосев либо Мансуров?

— Все едино.

— Казаки же они! Служили вместе…

— Ноне они не казаки, обозначены клеймом.

— То-то Петька давеча сказывал, что в груди у тебя заместо сердца…

— Ты чео? Уж не это ли самое? Не зашел ли ум за разум?

Их едва помирили. Лапаногов, может быть, и не отступился бы от Кудеярова, донес бы начальству, да все же после убийства выселковских мужиков побаивался всякой ссоры с казаками. Вдруг да что откроется… Поэтому он попытался убедить Кудеярова да и остальных в своей правоте, в том, что злоба его на беглых не просто так, не из-за пустяка.

— Они, эти каторжники, агромадно злые, — продолжал Герасим. — Не приведи бог. Вот, Кудеяров, случай какой был. Унтер-офицер Нерчинской инвалидной команды послал за водой на ключ арестантов двоих. Надо было камеры помыть. На подходе ожидалась партия ссыльных. Ну, взяли они ушаты, отправились. Препровождать их нарядили казака, моего знакомца-дружка. Дак они его на ключе зарезали ножом. Ходил я смотреть сердешного… На голове явственно видать багрово-красный знак. Можа, ушатом хлобыстнули. А на боку кровь. Мундир-то с рубахой мы сняли, оголили тело — меж ребер две раны. Одна-то неглубокая, всего лишь прокол до реберной кости, а другая при осмотре штаб-лекарем оказалась смертельной. Ножик-то задел легкое и проколол…

— А ножик-то как к ним попал?

— Откуда был взят ссыльными нож — этого прямых следов не открыто.

— Этот твой дружок, видать, столько насолил каторге, что люди не стерпели… укокали его, — сказал рыжебородый заудинский казак Андрей Назимов. — На убивство каторга идет не часто.

У Лапаногова раздувались ноздри, пальцы, будто от судороги, сводились в кулаки.

Герасима неожиданно поддержал незнакомый шарагольцам младший урядник из Кударинской станицы.

— Герасим, можа, и дело бает. Со мной вот послушайте чео было. Нарошно не придумаешь. Служил я в волости. По обычаю… велено мне было доглядывать за ссыльными поселянами. Чтобы вели себя пристойно — не нищенствовали, не крали, далее пяти верст не отлучались. Ну, и всякое такое… Известно… Караульная служба. Да. Живу. Месяц, другой… Год истек. Вдруг наезжает заседатель. Да. Я знать ниче не знаю. Он мне: «Ты деньги пошто вымогаешь у ссыльных поселян?» — «Каки-таки деньги? Спаси и помилуй. В глаза не видал, в руках не держал». Да. Призвал он в сборную избу, тех поселян, спрашивает их раз и другой: не имеет ли кто на него обиду по части денег? Да. По двоекратному спросу никто не отозвался. Заседатель в третий раз спросил. Тогда уж нашлись претендатели… Самые наипаскуднейшие. И в бегах бывали, в воровстве замечены, и под судом сидели, и плетьми наказывались.

— Ну и че тебе?

— А че… Заседатель повелел волостному управлению, чтобы описали мое хозяйство. Да. И описали. Ярицы и ячменя пять десятин, мерина, трех кобыл, пару лончаков, трех коров дойных с телятами, пять бычков. Ну и домашность всякая. Образа святых, распятие, столы, горшки, чашки. Да. И все оное отдано было на присмотр тому селению… сельскому старшине. Обязали меня… чтобы из того всего я не мог ниче утратить, продать либо че.

— Великовато хозяйство-то! Поди ж ты… На тыщонку потянет, а? Може, и брал те взятки с них, а? Сознайсь, дело прошлое.

— Брось ты, брось!

— Ну и че, судили тя?

— Да не-е. Отписал я атаману. Царствие ему небесное. Да. Отписал. Осмеливаюсь-де, ваше высокоблагородие, нижайше просить от нанесенной наглой и неправедной обиды освободить и учинить справедливое обследование, дабы я не мог понести безвинного платежа. Он меня из беды и выручил. Доброй души был человек. Царствие ему…

— Ну уж добрый? Пошто бы на него казак и царю жаловались?

— Царю?

— Ну.

— А какой он, царь-то? Добрый?

Лапаногов сказал прочувствованно:

— Одного взора царя довольно, чтобы разлить повсеместную радость, и одного веления, чтобы устроить тебе счастье.

— А у нас в Кордоне иное баяли. За греховные мысли о государе пластуна Сетяева запороли вусмерть, а вот этих… Кудеяров тут вспоминал… пластунов Мансурова и Лосева, лишив казацкого сословия, увезли па каторжные работы аж в самую Кару.

— В Кордоне все такие… от пугачевцев ведут род, супротив государя нм ничего не стоит… У них на роду написано, — сказал Лапаногов.

— Какой он, царь, кто его знает? Кого слушать?

Наступившее молчание прервал Андрей Назимов:

— А я царя-то Николая видывал!

— Но-о! Али верно?

— Видывал! Вот как тебя!

— Врё!

— Сам соврешь!

— А как это? Очень даже занимательно… послушать.

Казаки сгрудились у койки Назимова. Некоторые уселись на соломенных тюфяках, повытаскивали трубки с табаком.

Служил я в пограничном полку, — начал вспоминать Назимов, — Сам-то я кяхтинский, из слободы. Начальство меня ценило. Я же монгольский да бурятский с малых лет свободно знаю, объясняюсь с кем хошь, если что… На границе положено языки знать, это помогало. Да-а. Времечко шло, служба шла. Известно как. Надоело по границе шастать, с купцами руготню разводить. Река тише к устью, человек спокойнее к старости. Перевелся я в городовой полк, в первую сотню, поселился в Заудииской станице. А там голоднее, чем в Кяхте.

— Еще бы!

— На границе хоть контрабандишку какую словишь!

— Ну, думаю, как же мне? К атаману обращался, губернатору писал. Не добился, зря себя обнадеживал. И пала мне мысль в голову: «Пойду до самого царя».

— Ну и ну!

— Вот насмелился!

— Да уж насмелился. Заявил атаману полка: желаю сподобиться лицезреть помазанника божьего, обожаемого монарха. Атаман посмеялся, наорал на меня, а я свое: «Пойду пешком да и все». — «Это, — говорит, — более шести тысяч верстов. Ты очумел, нет ли?» — «Никак нет, — отвечаю, — мечтаю увидеть императора. Все же иду не куда-нибудь, не в трактир, а к помазаннику божьему».

Казаки одобрительно рассмеялись:

— Не винцо пить!

Назимов, огладив бороду, продолжал:

— Не пускает меня атаман. Я ему говорю: «Отрядите хоть в Иркутск-город, святым мощам поклонюсь». В Иркутск-город он меня отпустил без грехов. А была у меня тайная мысль… сказать царю о воровстве в казачьем полку. Атаман наш заворовался. А я в полку служил писарем, многое знал… Обманул я начальство. Выпросился в Иркутск-город, а сам думаю: «Ша-ли-и-шь!».

На первой неделе великого поста, отслужив молебен, оставив семейство на волю провидения и получив благословение священника, тронулся я пешком из Верхнеудинска[42].