— Ну-ну.

— Вот и поехали. А у меня что-то сердце болело. Предчувствие нахлынуло. В экипаже душно, трясет… и так ехать не хочется! Все папенькины слова на уме: «Береги ты ее, Лука. Одна она у меня… что у господа бога свечка». Это он, папенька, про меня. Закрою глаза, а передо мной закоптелые иконы, лампады зеленого стекла, а риз и киотов не видать. Только пригляделась… Вижу, а там богочеловек!

— Ишь ты как! — вздохнул Аким и перекрестился. Перекрестились и остальные.

— Вон там, — она указала рукой, — буерак и лес. Подъехали мы туда уже в темноте. Звезд на неба высыпало — страсть поглядеть. И чего-то дяде с этим надзирателем приспичило чай варить. Ну, какой тут чай?! Ночь, лес, темень. В самый бы раз переночевать на станции и утречком при божьем свете… а они браную скатерть вынули.

— Это у них похмелье… на чай-то потянуло.

— Деньги-то где он держал? Или золото это самое? — спросил Лапаногов.

— В саквояже. Аглицкой выделки, с серебряными запорами. А саквояж-то лежал в грязном мешке, сверху тряпицы для отвода глаз. Мешок дядя с собой взял и — к костру.

Как затрещали сухие ветки, как вскинулся огонь — осветило вокруг, и страхи мои прошли. Привалилась я к подушке экипажа и думаю: «Пускай они чаевничают, а я сосну». И странно… Спать хочу, а не засыпаю. Только глаза заведу, как будто шепчет мне кто-то. А чего — не разберу. Веки отяжелели, не поднять. А не сплю, слушаю и все понимаю. Много ли, мало ли часов прошло, но захотелось посмотреть на костер, на дядю. Высунулась я эдак, моргаю… Вижу, надзиратель чашку подносит ко рту. Мысль у меня: «Попить чаю с ними, что ли?» Только-я это так подумала, ка-а-к громыхнет!.. Чашка лопнул-а, голова у надзирателя дяди Пимона на грудь свесилась, смотрю — повалился он на бок. И еще загремело раз за разом. Поначалу я подумала, что это гром. Потом думаю, что мерещится мне спросонья, блазнит. Прошептала про себя молитву. Открываю глаза, а у костра тени скачут и будто голоса глухие, бу-бу! Перевернуло меня со страха. Онемела и обезножела. Ни рукой, ни ногой…

— А тени-то у костра? Люди ли, че ли?

— Кому же еще быть? Люди… Душегубы. Одного я заприметила. Низкорослый и мелкоглазый, морщинистый, волосами оброс. Как паук… Не знаю, какие силы подняли и вынесли меня из экипажа. Задала тягу. Отбежала в темень непроглядную, в кусты, затаилась.

Душегубы к экипажу подошли. Забурчали сердито. Сердце мое стучит громче, чем они там ругаются. Только вдруг слышу: «Девка с имя была. Где?» — «Девки нету». — «Где же она? Сыскать надоть, — «Черт ее тут сыщет. Можа, и не с имя была, заночевала на почтовой». — «Уходить надоть, не до девки».

Жду я, сердце прикрыла ладошками, чтоб стук-то его не слышали. А близко настойчивое: «Здеся она, поищем-ка».

Пошла я как беспамятная, бежать не могу. Деревья кое-как различаю, руками ощупываю. Слышу, лошадь заржала… Не то из экипажа, не то казачья. И до того мне страшно и горестно сделалось, что застила глаза черная немочь, подогнулись у меня колени, упала без памяти.

Очнулась я от холода. Пальтишко на мне… Да сак вот этот без мягкого подклада. Вспомнила про все эго… IИ не так уж страшно, одеревенело во мне все изнутри Будто дерево проросло там. Никого не слыхать, не видать ничего.

На дорогу не выходила. Повернула обратно, откуда ехали. Все кустами, кустами… Вот дошла — дорога, а в лес боюсь. Да и сил нет. Слышу: цокают копыта. «Неужели за мной?» Пот холодный… Еле глаза на вас подняла. Гляжу: казаки! Обрадовалась — не знаю как. Разглядела дядю Герасима, и вижу, что воистину шарагольские едут, бог внял моим молитвам.

Помолчали казаки, продолжая разглядывать Дашутку Кутькову. Верить, не верить? По изможденному осунувшемуся лицу, по мелкой дрожи всего тела, от которой она никак не могла избавиться, по глазам, все еще исходившим тоской и страхом, было видно, что девчонка натерпелась. И все же сомневались казаки. На дорогах тихо было, не шалили… Беглые сюда не заглядывали. Какому бритоголовому охота шастать по здешним поселениям, когда тут шли войсковые учения.

— А не поблазнилось тебе? — спросил Лапаногов. — Дядя твои, можа, с ног сбился, голос сорвал, тебя клича, а ты стрекотки по лесу даешь.

Дашутка покачала головой.

— Ну-к, что ж, поглядим. Давай подсажу тебя, девка, на коня. Ружья, патроны, робята, сготовьте. Посматривай в оба.

Кони достигли изволока дороги. Блеснуло озеро. Над ним в туманной дымке взмахивали два крыла. Утка? Крылья распластались в парении. Ястреб! На крутоярье отсвечивали янтарные стволы сосен. Стая ворон взметнулась к вершинам. Ястреба увидели… А там, где воронье, там ищи и Луку Феоктистовича…

У самого уреза воды спешились.

— Показывай, где, — сказал Лапаногов Дашутке.

Ее опять бил озноб.

— Ехать к тем вон соснам…

Кудеяров свертывал цигарку, пальцы не слушались, рассыпал табак. Почему-то посмотрел, куда просыпал… Руки занять нечем. Сорвал с плеча ружье, проговорил хрипло:

— Побережемся, братья-казаки, а все ж… Поехали потихоньку. С богом!

— Вот тут… совсем близко, — прошептала Дашутка.

— Тебе тамотко быть негоже, — предупредил Герасим. — Слезовай.

— Я боюсь, дяденьки. Вы ускачете, а я что?

— Вот беда с тобой! Куда мы ускачем?

Кудеяров перекрестился.

— Обождите… я сам.

Ему никто не ответил. Сосны здесь не отсвечивали янтарем, стволы их снизу и до ветвей были черные, пугающие, и куст шиповника, и примятые бархатистые колоски луговой тимофеевки — все тут было помечено чем-то: не то смертью, не то неизвестностью.

Вскоре затрещали кусты, раздираемые лошадью, показалось раскрасневшееся потное лицо Ивана. Он подзывал остальных.

…Кутьков лежал, ткнувшись лицом в золу, неловко подогнув руку. Пальцы в предсмертной агонии зажали бороду. Он был в пиджачной паре, сюртуке с подкладными плечами и грудью и в жилете. Из кармана жилета свешивалась цепочка от часов. По лаковым голенищам сапог ползали зеленые мухи.

— Что же ты оплошал, Лука Феоктистыч? — тихо спросил Герасим. — Осиротил семью… Как же я домашним-то про тебя скажу?

Лапаногов осторожно оттащил труп от затоптанного и залитого водой костра и повернул на спину. По опухшему и обгоревшему лицу нельзя было распознать Кутькова, но одежда и обувь были его. Заряд угодил купцу прямо в переносье.

— От лиха никто не уходил, — проворчал Герасим.

В кармане убитого нашлось немного денег, медальон, брелоки, надушенный платок. Ни мешка, ни саквояжа…

Надзирателя и казака у костра не оказалось. Их нашли под корневищем. Трупы забросаны сосновым лапником, сухостоем. Оружия при них не было.

Экипаж с лошадью отыскали по травяной колее. Увидев людей, лошадь купца тихо и призывно заржала. Тарантас застрял между стволов, и его едва извлекли. В экипаже на мягком сидении валялись дашуткины узелки.

— Что делать будем? — спросил Лапаногов.

— Надоть, робята, саквояж искать, — высказал свое заветное Аким.

— Знамо дело, — поддержал его Митяй. — Плакали денежки… «Саквояж, саквояж…» — передразнил Кудеяров Акима. — Ты злодеев излови, а о купецком сундуке пусть твоя голова не болит.

— Правда твоя, Кудеяров, — поддержал его Лапаногов. — Наша служба такая… имать беглых каторжников и передавать их властям. Это они порешили Луку Феоктистыча и его спопутников. Более туг некому душегубствовать.

— На то полиция поставлена, — сказал Жарков. — Чего мы тута будем мотаться по лесу? Еще заряд в лоб влепят… за чужие-то денежки.

Казаки заспорили. Братья Алгапаевы стояли на том, что самое время ловить по горячему следу убивцев. Полиция же пока соберется, поздно будет, варнаков на сыскать. Кудеяров и Жарков ссылались на сенокос, па то, что дома их ждут не дождутся, и нет никакого резона тратить попусту время, что если они свяжутся с полицией и судом, то после замучают их допросами-вопросами и на одних только поездках в Верхнеудинск на суд выйдет разор всему хозяйству.

— Послухайте-ка меня, — вступил в спор Лапаногов. — Не горячитесь. Чего нам с трупами делать? Тело Луки Феоктистыча надоть сопроводить, передать родственникам для отпевания и похорон. Не закапывать же его здесь, как бродягу безродного.