— 

Мне неведомо, что таков Герцен, — отозвался Муравьев.

— Да, да. Разумеется.

— 

А Герцена я уважаю, — сказал Муравьев. — Хотя он и не во всем прав.

— 

Мне трудно судить..

— 

Николай Александрович!.. Судьбе угодно было поставить нас на разные полюсы, хотя будь мы вместе… Да и зачем нам вместе? Ералаш в голове… А ведь согласитесь, Николай Александрович, мне бы таких помощников, как вы… Эх-ха-ха, умную-то голову ищешь днем с огнем. И народу было бы легче, когда лучшие умы русского общества служили, бы одному идеалу.

—

Какому идеалу, Николай Николаевич? — Бестужев стоял взволнованный и возбужденный, глаза его горели живым светом.

Муравьев твердо сказал:

— По новости для меня подобных дел могу быть не во всем верен и точен, однако же, будучи убежден в справедливости монарха, я отметаю всякие экивоки и, естественно, основываю на монархе свои действия и убеждения, почему и вменяю себе, милостивый государь Николай Александрович, изложить теперь общее мое мнение…

— 

Извольте, Николай Николаевич.

— 

Какое противоядие можно выставить губительному злу вольнодумства и небрежению к порядку и законности? Иные полагают, что достаточно напасть на корень зла, подрезать его и тем как бы дать ему увянуть и засохнуть. Какое заблуждение! Теперь, как видно, корень этот разросся вглубь, а веревка в руках начальства высучилась из рук, отныне предовольно отростков от того корня, кои источают яд, и этот яд, можно сказать, напитал собою воздух общественной жизни… даже в Иркутске. Убежден, что корень зла заложен в идеях, и я полагаю, что с идеями нужно и должно бороться не иначе, как идеями же.

— 

Спешу с вами согласиться, Николай Николаевич. Вы мудро изволите высказаться. Идеи побеждаются идеями. А то у нас правительство почитает, что всякое иное суждение, не схожее с официальным, есть сорное растение — вьюнок, а посему рвет его с корнем без рассуждений. Но позвольте вас спросить, какие же идеи предложите вы всем благомыслящим? Что за патриотические понятия, коими хотите увлечь за собой общество?

— 

Извольте, милостивый государь, извольте! — воскликнул Муравьев, распаляясь от рассуждений Бестужева. — Мне хорошо известно, что все честные люди полны решимости в едином патриотическом порыве осуществить свою заветную цель — выйти на Амур. Это ли не прекрасная идея, могущая всех нас объединить?

— 

Да, общество едино в своем стремлении обладать свободой плавания по Амуру. И даже Герцен…

— Вот видите!

— 

Но у мужика, Николай Николаевич, свое патриотическое понятие На

Амур о

н 

идет

в надежде на

волыню жизнь… без урядника и полицейского, без прокурора и судьи, без каталажки и…

— 

Он идет по христианскому долгу, по праву верноподданного государя.

— 

У верноподданного одно право… — резко ответил Бестужев. — Если государь сыт — чувствовать себя накормленным; если у государыни есть бриллианты величиною в орех — считать себя богатым; если царевичу дадут егорьевский крест хотя бы за то, что изда

ли видел, как наших бьют, — признавать себя зело счастливым.

—

Однако же… — Муравьев нахмурился, прикусил губу. — Про государя вы говорите всуе. Но божья милость вас спасет. Все мы будем прощены: и я, и вы, и государь, и тот палач что ломал шпагу над вашей головой.

Близко послышались конские скоки, и Бестужев облегченно вздохнул: из-за поворота дороги показались конвойные казаки. Сотник Чекрыжев был обеспокоен долгим отсутствием генерала.

Весь обратный путь до усадьбы Муравьев и Бестужев молчали, оба жалея о разговоре на горной вершине. Николай Александрович ждал для себя и брата новых неудобств и притеснений. А Муравьев, сознавая, что по долгу службы о рассуждениях Бестужева он обязан доложить дарю, все же колебался и мучился оттого, что с самого начала повел с Бестужевым слишком уж доверительный разговор о Герцене, что бросало тень и на самого Муравьева.

Михаил Александрович ничего не заметил в поведении Муравьева и брата и тотчас стал расспрашивать, понравилась ли генералу сидейка. Услышав одобрительный отзыв, он принялся рассказывать Муравьеву о том, что тот ездил на братовой сидейке, а есть еще сидейка его, Михаила, и что они с братом спорят, чья лучше.

— Кто прав, указать невозможно, — заключил старший Бестужев. — Сидейками занят Михаил, а у меня всего одна и та для себя. — Он улыбнулся. — Лошади же молчат при той и другой упряжке.

Муравьев поблагодарил братьев за гостеприимство, и как те ни уговаривали его остаться отобедать, он не согласился, ссылаясь на спешные дела.

Над горами дымилась серая громада облаков, под нею вытягивались темнеющие нити дождей. Степь лежала в густом тумане. То из одной, то из другой пади вылетали молнии, ломаясь на холмах. За молнией следовали урчащие перекатные удары грома, и тотчас же откуда-то, похоже, что из ущелий, вырывались облака с дождем.

— Мишель! — позвал Николай Александрович брата.

Михаил Александрович подошел к нему, и они оба смотрели на молнии. Переливы яркого цвета мерцали в небе. Косые струи дождя падали на балюстраду, разлетаясь брызгами.

— В Алексеевской равелине мне снилась однажды гроза, — сказал Николай Александрович. — А проснувшись, с такой тоской смотрел я на стекло, окрашенное в белое, на решетку, на тюфяк, на кружку с инициалами равелина.

— Не расстраивай себя, Николай. Успокойся…

Ручьи текли по двору, огибая кусты жимолости.

Среди темных туч проглядывали светлые пятна. Гром устало и тихо бурчал за рекой.

— Я после этого генерала, — сказал Николай Александрович, — все вспоминаю равелин. «Входящий сюда, оставь всякую надежду!» — произнес он с чувством, словно читая.

— Да-а, — вздохнул Михаил Александрович, — поели мы с тобой решетного хлеба. И крепостные щи со снетковым душком.

— А что этот генерал тебе не по нраву пришелся? Авантажного виду…

— Царев слуга, но непрочь при случае прикинуться прогрессистом. Но в деле он не столько либеральничает, сколько принимает сторону царя. Сказывали про Муравьева, что ударил он однажды своего офицера при иностранном госте. Гость поразился: «Как можно, ваше превосходительство?!» А он ему, не утруждая себя размышлением, ответствовал: «А как же с ними иначе поступать, когда они все сами терпят и выносят?» Вот он какой либерал! А все выдумывает, выдумывает… Возымел себе идею помирить народ с деспотом нашим Незабвенным.

— Каким же образом?

— А походом на Амур. Он же мыслит…

— Ну, этот мир будет недолог. Вот странно… — проговорил Михаил Александрович. — При упоминании Незабвенного деспота… прошло уж столько лет… мне все холодно… от его белого, как снег, лица, от его голубых и безжизненных, как лед, глаз. У него все, как в ледяном доме. Свечи напоминают тающие сосульки… Его манера говорить с расстановкой… как будто он замораживает твое сердце. Я и сейчас слышу его слова и мне от них холодно.

— А Муравьеву известно, что ты почитываешь в кяхтинском обществе послания Герцена. Ты поопасись, Мишель. Муравьев может и донести своему Незабвенному…

— Или и отсюда мы ему страшны? На склоне лет… От Николая зависит, чтобы в любом захудалом городишке приняли тебя за змею либо за ангела. Понятия зла и добра равнозначны понятию быть в милости или в немилости у деспота.

— Неужели мы и царь друг друга никогда не забудем?

— На то он и Незабвенный, — рассмеялся Николай Александрович. — Ты подумай, что он сделал с Россией? Народ мучается, страдает, тяготится тем, что видит белый свет. Лишен всяких прав. А почему? Потому что плебей, без средств к существованию. А государь и его красные мундиры[32], нахально смеясь над бедствием народа, изощряются в роскошных изъявлениях и сумасбродных действиях. Иной самодур рассуждает: «Зачем мужику воля и деньги? Вовсе ни к чему. Деньги он снесет кабатчику. А если волю ему дать, то он грабить удумает и его же, дурака, плетьми за то драть надобно. Мужику ничего нельзя давать, разве, что хлеба и кваса, да и тех не досыта, а то он заленится». Вот какое у них суждение о мужике. Недоумеваю, но не могу не сказать: «Царь и мощные владыки мира сего! Помыслите, что вы смертны и должны со временем дать отчет о деяниях своих!»