Если пойманный бурят не есть бурят, то почему бы его не сделать им? Если он вовсе не из русской пограничной стражи, то почему бы его не зачислить туда? Кто сказал, что пустой мешок не поставишь стоймя? Он, гусайда, поставит!

Но это — в крайнем случае. Подкуп — последнее средство. Если уж ничего другого не останется, как собирать разлитую воду… «Разлитую воду не соберешь…» Это любит повторять айгуньский амбань. Трус… набухший от соленого моря бамбук, он готов кланяться в ноги русскому губернатору Мур-фу-фу…

А почему бы этому схваченному буряту не быть доподлинным русским пограничником? Разве баргут так ненадежен? Ургинский амбань-монгол ему вполне доверяет.

Скрипнула дверь. Из коридора просунулся слуга.

— Господин! Приехал миссионер католической церкви, английский подданный Джон Гиль. Просит принять.

«Так вот чей это возок», — вспомнил Юй Чен.

Он распорядился разыскать Косорину, послать надежных солдат для доставки арестованных в торговых рядах гольда и бурята и велел проводить к себе в кабинет английского подданного.

«Увидеть лучше, чем услышать, — размышлял гусайда, — познать лучше, чем увидеть, осуществить в дело лучше, чем познать».

У Очирки Цыцикова — чем жил — все оборвалось, кончилось… Где-то далеко в небытии — Нарин-Кундуй. Кисловатый запах кизячного дыма. Ржанье жеребят — тонконогих, со звездами на лбу, с молочной пеной на шелковистых губах. Запавший в улыбке беззубый рот состарившейся матери… Тянущаяся к горсти овса морда преданной Хатархи. Смеющиеся глаза Бутыд в волнистой быстротечной родниковой воде… Никогда уж больше не встретит он Бутыд, ничего не подарит ей из того, что обещал. Никогда не застигнет на китайской линии вора Бадаршу, не погонит его на аркане… И никогда не плыть ему по Амуру…

Джигмит Ранжуров и Санжи Чагдуров ждут его и старика-гольда в тальниковых зарослях возле крутобокой скалистой сопки. Ждут и не дождутся. Тихо помянут за упокой — снимут шапки, вздохнут, наденут голицы и сядут за весла.

«Кто-то выдал, не иначе, — шептал Очирка разбитыми опухшими губами. — Избавился от волосяного недоуздка белого царя, попал в железную узду китайского мандарина».

Он лежал на ворохе соломы в темной и сырой, без окон, клети. Руки и ноги, стянутые ремнями, болели.

Цыциков помнил, что перед тем как его арестовали, перед тем как на него кинулась стража, ударив чем-то по голове, он смотрел на обвалившийся угол глинобитной крепостной стены, где в деревянном ящике торчал пушечный ствол чугунный. У богатых красным товаром лавок с крутыми крышами и лепными украшениями послышались возбужденные крики, и выскочили на площадь усатые солдаты с саблями, а сзади уже кто-то тяжелый повис у него на спине, заламывая руки. Всю ночь в глазах у Очирки маячил этот обвалившийся угол глинобитной стены с пушкой…

«Я страдаю и мучаюсь, — подумал Очирка, — вроде как съел ядовитый гриб и потому потерпел неудачу. Бежал от дыма, да попал в огонь. Грудь моя истерзана, а где-то близко от меня нирвана и сам бурхан».

Он пытался представить себе бога, вспомнил, каким выдавал его бродячий лама: «Руки и ноги у бурхана мягкие и пухлые, как у молодого, пальцы рук длинные, пятки ног широкие, тело массивное и прямое, голени, как у рыжей антилопы. Кожа…». Какая же кожа? Ах, да. «Золотистая, нежная и тонкая. Каждый волосок завит в правую сторону». А почему в правую? Надо было бы тогда спросить у ламы. Теперь не спросишь… Бурхан умеет превращать неприятный вкус в приятный. Вот у меня во рту как плохо, как неприятно. Может, попросить бога? Пусть сделает, чтобы во рту была холодная вода, чтобы освежило хоть немного. Услышать бы его голос — «мягкий, нежный, приятный для души и тела, для слуха… нежный, смиренный, не резкий. Не причиняющий вреда, боли». Ах, как болит тело! Душу мне мучают, она не лежит на месте. Где же мой бог? Почему он не поможет?

Он все время думал о боге, добрых духах, нирване, мысленно прощаясь с тем неблагодарным к нему миром, в котором он прожил так мало и, не веря в свое избавление, готовил себя к пыткам и смерти.

«Я уж подавился, а меня все еще бьют», — подумал он.

Английский подданный Джон Гиль, пухлый, с румяными щеками, в черной сутане, казалось, вовсе не испытывал на себе последствий дорожного переезда из Пекина в Айгунь. Можно бы плыть по рекам, по Сунгари хотя бы… Гиринский амбань предлагал быстроходную сампунку[30], но миссионер, соблюдая внешний декорум, любезно отказался. Что увидишь с борта сампунки? Соломенные крыши китайских фанз. И только. А ведь цинский двор усилил оборону в приморских провинциях. Спешно сооружаются морские и речные джонки, отливаются пушки разного калибра, закупаются ружья, обучаются войска… Правда, перевооружение проходит не столь уж рьяно, даже медленно, с присущей цинскому двору ленью и нерасторопностью, когда нередко все делается с пятого на десятое. Но все же… лишний раз посмотреть никогда не помешает.

Побывав в приморских провинциях, Джон Гиль надумал съездить на Амур. Повода искать не нужно было. Для миссионера, обращающего в веру господнюю дикие народы, не знающие благ цивилизации, все пути открыты.

Джон Гиль очень надеялся, что будет принят в Айгуне с почтением и величайшим любопытством. Как же! Как же! Не столь уж давно он был проездом при дворе иркутского генерал-губернатора Муравьева, чье тяготение к бассейну Амура общеизвестно.

Похоже на то, что русские расколют «амурский орех» и войдут в воды этой странной реки, будто бы не имеющей достаточно глубокого устья. Достоверно известно, что капитан Невельской, отплыв на Камчатку, имеет благосклонное разрешение Муравьева разведать устье Амура, и вполне может случиться, что там есть проходимость для морских судов и тогда… Нежелательно, совсем плохо.

Айгуньский гусайда вежливо, с долготерпением слушал гостя о его впечатлениях от губернаторского дома с чугунной колоннадой, с хищной лепной птицей на фронтоне.

— Как здоровье у генерала Мур-фу-фу? — спросил гусайда и улыбнулся. — Маньчжуры переиначивают европейские фамилии на свой лад. Это бывает… Генерала Муравьева мы зовем Мур-фу-фу. Он многим внушает страх и уважение. Так ли это? Верно ли, что во всей Сибири нет более энергичного властелина?

— Муравьев, как всегда, бодр, горяч, энергия у него бьет ключом. В обширном сибирском крае нет властелина более самоуверенного и храброго. Его может попридержать лишь царь. Но есть доказательства, что царь вполне одобряет чаяния своего губернатора.

— Какие чаяния?

— Он мечтает о великой реке Черного дракона.

— Неужели это правда? — прикинулся несведущим Юй Чен.

— Его транспорт «Байкал» скоро достигнет устья Амура. И если окажется, что устье судоходно, то все можно ожидать… Русские поспешат с военной акцией.

Гусайда улыбнулся, про себя подумал: «Нашелся мне советчик и доказчик…». Он налил себе, и гостю чай в фарфоровые чашечки, приказал слуге подогреть вино.

— Ваша мысль подобна золоту, только оно остается чистым и не ржавеет, — улыбнулся хозяин. — И еще она подобна луне, когда та постепенно увеличивается из состояния ущерба до полнолуния. Но извините, господин миссионер… Как и повсюду в мире, в Петербурге и Пекине противоборствуют различные чиновники и военные. Олень и тигр вместе не ходят. Плетки, и те бывают двухвостки. А у простых смертных в постоянстве двоедушие… противоречивые взгляды на значение и роль Амура. Не все подданные цинского императора напоминают мне алмаз… Ведь нет же леса без кривого дерева. Хотя несокрушимость веры в Будду позволяет всем нам объединиться в своих сокровенных, желаниях и стать двужильными. Диву даюсь… Я знаю нескольких амбаней, кои напоминают мне реку, поскольку она помогает всем — хорошим и плохим. Как река дает свои воды всем безразлично, так и они безразличны к судьбе Амура и даже склонны поделить его с русскими. Можно бы подумать, что они впали в детство, хотя малое дитя и то не склонно делить свои игрушки.