— Ну уж и так… — засомневался Очирка.

— А что? Сам атаман сказывал. Не я выдумал.

Очирка прикрыл глаза, было холодно, пахло смоляным деревом. Сердце тревожно щемило, оно стало совсем маленьким, как у воробья. Прямо-таки щемящий комочек. Нет, не комочек, а крупинка. Махонькая такая. Остро щемящая. Да и сам-то Очирка, как воробей. И те, что с ним… И этот парусник… Куда они плывут? Зачем? Что ждет их?

Широкая мутная река раздольно пласталась среди серых гор и темного безграничья тайги. И ветер, и течение влекли парусник в эту неведомую Очирке ширь, навстречу пробивающемуся из облаков солнцу, туда, где горы все выше уходили в небо.

Солнечные лучи проклюнули тучи и забились в волнах, заплясали на перекатах, на стремнине. И Очирке показалось, что он дома. У него на Чикое разве не такая же густая кедровая тайга? Разве не такие же угрюмолобастые сопки? А разве на его великой Селенге не такая мутная и стремительная волна? И обуреваемый какими-то непонятными ему чувствами он вскочил и, размахивая ружьем, прокричал:

— Ого-го-го! Великая Селенга!

Проводник вскинул на него слезящиеся глаза.

— Это великий Мангму, — упрямо сказал он. — Оро знает, куда он привел вас по приказу начальника лоча.

— Что за лоча?

— Манджуры так прозвали русских казаков. Лоча, по-ихнему, как дьявол, злой дух. А по-нашему, лоча — это добрый дух.

Цыциков рассмеялся и крикнул:

— Великая сестра Селенга шлет привет великому брату Амуру!

Свесившись с борта, Очирка глядел, как лучи солнца игриво колыхались в воде. Они то мелкими блестками скользили по верху, золоча все вокруг, то узкими желтыми нитями вились вглубь, и тогда отовсюду к ним тянулись, так же игриво колыхаясь, стебли водорослей. Они обвивались вокруг лучей, и вода зеленела.

Ранжуров, Чагдуров и Цыциков вышли на нос парусника. Холодный ветер обтекал разгоряченные лица, скрипела мачта. Нос парусника рассекал темную рябь. Судно уходило все дальше от Усть-Стрелки. Солнце багровым шаром выкатилось над горизонтом, и вся тайга как бы изнутри высветилась и подобрела перед гостями своими.

Ранжуров правил ближе к берегу, в тень нависающих над рекой угрюмых выступов скал. Лучи пропали, не видно и водорослей. Темная угрюмая волна ударяла в борт и с шелестом откатывалась к замшелым камням.

После того как пятидесятник побывал у генерал-губернатора, заметил у себя седую прядь на голове. Добро боролось со злом, а он посередке болтался… Вроде бы добро взяло верх. Небо помогло? Или его превосходительство? Скорее его превосходительство…

«А как понять, откуда добро и зло? — мучился Ранжуров. — Кто скажет? Муравьев мог на Кару сослать, а не сослал. Почему? Умному хватило бы и намека, а дурака бей хворостиной. Ничего не понимаю… без хворостины. Очирка вот сделал добро — убил хунхуза, а к нему зло подослали. Хорошо хоть и то, что зло сие с деревянными клыками оказалось. Успел Очирка вырваться… Волк и овца вместе жить не могут. Пограничный комиссар и Цыциков вместе жить не могут.

Зло и добро борются повсюду, а люди между ними посередине болтаются. Куда течением прибьет… К добру прибьет — радуйся. Ко злу? Пойдешь за злом — угодишь в пропасть».

Ночью казаки пристали к берегу на отдых. Разожгли малый огонь, чтобы отогнать комаров. Оро нарубил сухой сосновой щепы, взял острогу, и они пошли с Очиркой лучить рыбу.

Выбрали тихую протоку, обросшую зарослями тальника. Оро ловко правил оморочкой вдоль крутого ската берега, освещая воду горящей лучиной. Очирка, затаив дыхание, осторожно ступал босыми ногами сбочь оморочки, держа наготове острогу. Вода жгла ноги, но Очирка терпел и помалкивал, шарил глазами среди камней и коряг.

Пламя с лодки качнулось, с легким шипением упали угли… Шевельнулась трава у берега, угли утонули на дно и там черной змеей потянули в сторону… И тут же Очирка метнул острогу. Забормотала, зашумела протока. Всплески и шлепанье ног… Огонь погас. В оморочке не то ругался, не то смеялся проводник Оро.

Очирка бросил в оморочку сома. Оро примерился к рыбе веслом, замотал головой, защелкал языком:

— Ца-ца-ца! Очирка не хуже гольда. Великий рыбак!

Сома зажарили на рожне. Все скоро насытились жирной рыбой и повеселели. Ранжуров наблюдал за проводником. Что-то с ним происходило… Обычно сдержанный и безучастный ко всему, нынче Оро был возбужден. Он мало поел и почти не сидел у костра, то спускался к воде и долго стоял там, вглядываясь в противоположный берег, то бродил неподалеку в кустах, бормоча что-то по-своему.

— Что с тобой? — спросил его пятидесятник.

Старик затряс головой, — прижимая к груди кулаки:

— Гольды давно ждут возвращения лоча на Мангму, чтобы прогнать отсюда злых и жадных манджурских купцов. Мы пугали купцов: «Лоча, лоча!» А никого из лоча давно не было… Мы просто пугали, нам радостно было от этого.

— Они что… эти манджурцы, боятся русских? Даже здесь, на Амуре? — удивился Очирка.

— А как же не бояться? — в свою очередь удивился Оро. — Лоча здесь жил, пахал долину, ловил рыбу, зверя. Строил крепости. Лоча здесь, как дома, а манджур — вор, пришлый грабитель. Один казак-лоча со своим ружьём прогонит хищную майму с купцом и его стражниками.

— Ну уж один… — усомнился Очирка.

— И орочоны, и манягры, и солоны, и шляки — все верят, что самый высокий богатырь-властитель живет далеко на западе. Это белый хан, милостиво и доброжелательно мыслящий. Законы его справедливы и мудры. Голов там никому не снимают. Избы там из белого-пребелого камня, а есть даже из серебра и золота. У белого хана даже собаки из белых серебряных чашек едят. Многосемейным утеснения нет, про бедных там и не слышали. Все жители милосердие и милость друг другу оказывают. Маслом огонь разжигая, живут. Все наши гольды хотят стать подданными огромной страны лоча.

Казаки молчали, не зная, что и ответить простодушному старику. Сказать, что у самих лоча бедных не меньше, чем звезд на небе? Сказать, что и там, в стране лоча, головы кое-кому снимают? Язык не поворачивается… Ну, как скажешь? Да и зачем? Он ведь, Оро, половину не поймет или не поверит ни во что. Он, может, только этим и дышит, что вот придут на Мангму лоча, и жизнь переменится, и гольды заживут счастливо. Старик, а как ребенок… Ну, а они, казаки, много ли знают о жизни?' Что они знают о царе — белом хане? Вчера вот пели пьяные пограничники из Троицкосавска: «К канцелярии царя мы приписанный народ». Приписанный — это верно. Но что из того? Служба тяжелая, денег же от казны нет. Казаки обносились, обнищали. Мясо видят разве что по праздникам. Вот жизнь…

А все равно они не знали, что сказать старику Оро.

Истекал припозднившимися влажными и душными сумерками пятый день сплава по Амуру. Полумесяцем тускло выбеливало выветренное от туч небо на северо-востоке. Там-то и заметил дымки доброзрячий Очирка Цыциков. Парусник, подставляя волне смоленый борт, потянул к берегу. Казаки сели на весла.

Все молчали. Эти дни ждали, что вот-вот кого-то встретят, готовились ко всему… Ну вот и дождались. Спаси и помилуй, бурхан. Кто там, на мысу, костры палит? Враг или…

— Гольда! Гольда! — уверял проводник. — Наша гольда!

— Откуда тебе известно? — спрашивал у него Очирка.

— А дым! Это наш дым!

На берег уходил один Оро. Ему наказали узнать, что за людишки у костров, и если мирные гольды, то посигналить горящей головней.

Проводник, взмахивая веслом, ходко погнал оморочку по мелководью. Какое-то время он темнел на воде неясным пятном, а у берега пятно слилось с кустами. Всплеснула вода раз-другой, и стихло все.

Черная щетина горного леса, врезываясь зубцами в закрайку опалового неба, была неподвижна и величаво спокойна. На ближний луг опускалась темень, она густела и ширилась, вбирая в себя сонную дремоту окрестностей.

Казаки переговаривались шепотом:

— Не сбежал бы этот…

— Не схочет. Он стар-стар, но его на гол крючок не словишь. Знает, кака приманка…

Всплеснула крупная рыба. Разводья по воде аж до борта докатывались. Со стремнины наплывал на берег туман, пряча и кусты, и луг, и дальние горы.