— Это худой насальник, — показал он на шуленгу. — Ему мы паши, ему мы коси, — он развел руками, — а он плюет в нас и дерется кнутом. Я ему пахал, мой колос вырос на пашне, он не платит деньга.

Муравьев нахмурился, задергал бровью.

Из толпы на разные голоса закричали:

— Хатуу хуулитай нойон!

— Они уверены, что вы — начальник с твердым законом, — пояснил толмач, — Такой слух по улусам…

Крики толпы пришлись по душе генерал-губернатору. «Даже до этих забытых богом и цивилизацией пастухов и то дошла молва о моем усердии перед государем и отечеством», — подумал он и покосился на шуленгу. Тот стоял бледный и растерянный, боясь что-либо отвечать, да и отвечать было нечего, потому что Муравьев его ни о чем не спрашивал.

— Это у них в обычае, — вставил адъютант. — Любой начальник местный заставляет своих родовичей безо всякой платы пахать и косить угодья тайшинские и шуленгские, велит огораживать их жилище, перевозить юрты с кочевья на кочевье.

— Что уж, так и не платят ровно ничего? — усомнился Муравьев.

— Почитаю, что так. Да еще наказывают без суда.

— О судах я произвел расспросы в ведомствах. Отписали, что суды в справедливости и бескорыстности вершат разбирательство.

— Обман, ваше превосходительство.

— Гм… Обман? Я им покажу! На Кару законопачу! — закричал Муравьев, легко воспламеняясь. Он понимал, что его поездка по бурятским улусам должна иметь выгодные лично для него последствия. Он тут же распорядился провести избрание нового шуленги и удалился под восторженные крики толпы.

Муравьев, весь год думая об амурских делах, и тут, в поездке, не удержался, спросил бурят Балаганского улуса, что они думают о маньчжурах и китайцах, о землях по великой реке Амуру. Долго все молчали, и генерал-губернатор хотел было уйти, но тут народ расступился и пропустил к нему парней, ведущих под руки хилого старца.

— Этот старик что-то хочет сказать про Китай, — пояснил толмач. — Он почти оглох от старости.

— Пусть, не утаивая, изъясняется. Беды ему от того не будет.

Старец зашепелявил тихо, с перерывами, тяжело дыша.

— Усадите его, — приказал Муравьев.

Принесли скамью.

— Он исповедует, что слышал от отца, — начал толмач, — а отец слышал от унгинских бурят, что в первый раз, когда проводили границу между нашим и манджурским государствами, была учинена лисья хитрость или… превеликий обман. От России был в то время послом… как звали его буряты… Гун-Сава. — Толмач смахнул пот со лба. — Да, он так и твердит… Гун-Сава. А со стороны манджурцев вел переговоры важный и лукавый Сэсэн-уган. Когда провели границу, то гора Монгото-ула… Если сказать по-русски, то это Серебряная гора. Так вот эта гора осталась за русским государством. Сэсэн-уган, желая взять гору Монгото-ула себе, надумал обмануть Гун-Саву. Он попросил отдать ему участок земли, величиной с кожу быка. Гун-Сава, не подозревая подвоха, согласился. Сэсэн-уган выбрал кожу самого крупного быка, разрезал ее на тонкие ремни и обтянул ими всю гору. Вот и отошла гора Монгото-ула в манджурскую сторону.

Провели новую границу, и вдруг на горе обозначилась печать русского государства. Манджуры то и дело выскабливали печать, но она снова являлась.

Толмач повернулся к Муравьеву и сказал:

— Старик пояснил, что его отец слышал это предание не только от унгинских бурят, но и от агинских. Агинские буряты, хорошо знавшие Гун-Саву, передавали, что обман будто бы вышел не с Серебряной горой, а с Серебряной рекой, и печать русского государства является не на горе, а в реке. По словам агинцев, манджуры как завидят печать, черпают там воду кадушками. Вычерпают печать из воды, а она опять нарисовывается в волнах.

Муравьев покачал головой и, придя в хорошее расположение духа, приказал наградить старика серебряным рублем. Генерал повелел толмачу передать балаганским бурятам, что в Гун-Саве угадывает он посла Савву Владиславовича Рагузинского. Оный-де посол великой дружбой с бурятами известен и в Петербург докладывал о том, что буряты служат верою и правдою, не уступая ни в чем природным россиянам.

Муравьев призвал бурят служить государю с прилежанием, храбростью и усердием.

В Якутске Муравьева настиг нарочный с уведомлением от гражданского губернатора. Пакет встревожил Муравьева. Не иначе что-то случилось. Так и оказалось.

Гражданский губернатор отправил в Якутск полученное им с фельдъегерской почтой предписание от министерства иностранных дел о назначении экспедиции подполковника генерального штаба Ахтэ для осмотра границы с Китаем. Прилагалась инструкция для экспедиции, утвержденная государем императором. Гражданский губернатор писал, что члены экспедиции в первых числах июня будут проезжать где-то между Омском и Красноярском.

Муравьев с досады скрипнул зубами. Вскочил с кресла, бросил бумаги на стол. Привычно потянулся за колокольчиком и тут только сообразил, что он не дома, а в Якутском губернском правлении.

«Экспедиция, — подумал он с иронией, поддерживая больную руку и чувствуя; что она вот-вот разболится. — Экспедиция направляется в Китай «для более точного определения нашей границы на Амуре». Ах, Нессельроде, Нессельроде! Чего там определять? Досужее занятие — рыться в старых пыльных бумагах, спорить с упрямыми и чопорными дипломатами богдыхана, объезжать развалившиеся каменные столбы, кои возведены после Нерчинского договора. Кому все это нужно? Мухи сдохнут от сего скучного и никчемного занятия. Да еще ставить себя в неопределенное положение просителя. Надо брать исконные наши земли по левобережью, а не болтать языками. Амуру не нужна экспедиция Ахтэ. Амуру нужны казачьи полки! Этот Нессельроде — ни бе, ни ме, брелоками забавлялся бы, а то сбивает государя с пути истинного. А что мне делать? Ахтэ явится в Иркутск по высочайшему повелению. Дрыг ножкой… Паркетный шаркун. «Ах, достопочтенный, достоуважаемый! Ваше превосходительство!» Голубиная кротость… Ему бы сапоги у генералов ваксить всю жизнь, а он в генеральном штабе. Блюдолиз несчастный! Ему ли с китайскими гуанями беседовать? Воистину годен лишь для праздного разговору с дамами о гризетках и горжетках. На званом балу голенастыми ножками по паркету прошаркает, а затем потащится в Китай, не дай бог, заключит еще какое-нибудь соглашение с пекинским двором. Свяжет меня по рукам и ногам. Тогда уж никогда не войдешь к жене величественной и важной, одетой в великолепную шубу из выпоротков, очами зрящей назад.

Ахтэ не должен ехать далее Иркутска. Ни в коем разе!»

Муравьев прошелся по ковру, чувствуя, что совсем раздражается.

«Незабвенный окружен всякой бездарностью, ему не у кого совета выслушать, поразмыслить. Эх, Петербург, Петербург! Мой час пробил! Или-или… Возвращаться из Якутска? Лицезреть подполковника? Нет уж, извините. Увижу напомаженную голову… весноватое постное лицо. Могу нагрубить, накричать! Выведут из себя… Завтра же отправлюсь в Охотск и далее на Камчатку. Но как задержать Ахтэ? Можно личной властью. И написать государю, убедить его не посылать экспедицию. А если государь разгневается? Дело-то неслыханное. Жаль мне будет Восточной Сибири, жаль великой ее будущности, которая уничтожается петербургскими интригами. Потомство проклянет… Возрождение Восточной Сибири довершило бы славу царствования Николая, но приближенным его этого не нужно. Им нужны деньги, деньги, деньги! Военный министр сразу же взгомозится, доложит Незабвенному… И Нессельроде. Этот уж обязательно. Валансьен бы ему плести, а не политику. Министр финансов, и тот пойдет с жалобой, укажет, что Муравьев подрубает на корню кяхтинскую торговлю, лишая казну крупных сумм. Эти финансисты Ареда обставят и в скупости, и в долголетии.

Смотри в оба, Николай Николаевич! — Муравьев улыбнулся. — Чего не досмотришь оком, заплатишь боком: отставки не миновать».

Приходилось рисковать. Генерал-губернатор вспомнил все свои встречи с царем. Холодные глаза Незабвенного всегда теплели, когда он разговаривал с Муравьевым.

Муравьев знал от отца, что Николай относил семейство Муравьевых к одним из самых преданных престолу и лично ему, Николаю. И еще он знал, что царь не раз высказывал мысль о том, что отец и сын Муравьевы умны и деятельны. Николай как бы отвечал тем иностранцам, которые утверждали, что в России умных дворян днем с огнем не сыщешь, что если такие и были когда-то, так все они ударились против царя, выйдя на Сенатскую площадь. Нет, не все! Николай Николаевич Муравьев хотя бы… Никогда бы не вышел на ту площадь. Не поднял бы шпагу на Незабвенного. Но и в вешатели не пошел бы.