— Еще есть время упредить путешествующего англичанина, ваше превосходительство. На постройку плота, пригодного для сплава по Амуру, у него уйдет дней десять. Да и не всегда на станциях он получит свежих лошадей.

Муравьев вызвал адъютанта и распорядился заготовить бумаги на арест англичанина Кларка.

— Нынче же фельдъегерем отправим поручика… Ваганова.

— Будет исполнено, ваше превосходительство!

— Чтобы этот Кларк был доставлен ко мне до моего отъезда на Камчатку.

После ухода штабс-капитана Муравьев молчал, словно забыл о Ранжурове. Подошел к карте, долго рассматривал ее. Отошел, снова вернулся и, не поворачивая головы от карты, заговорил с Ранжуровым:

— Поедешь по моему велению на Амур. С собой возьми по выбору казаков, тех, что посмелее да к большой воде привычные. Доплывете до устья, ждите там транспорт океанский. Запомни… Всякая сорока от своего языка погибает. Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами. Плывите по обычаю ночами, с бережением. И чтоб задору от вас не бывало ни манджурам, ни гольдам, ни орочонам, ни гилякам. Запоминай, где что… Понял? Про англичанина Кларка все слышал? Уразумел? Если паче чаяния уйдет он от нас… Встретишь его на Амуре… арестуй. Понял?

— Так точно, ваше превосходительство!

Сотенный командир ваш от полка бумагу получит. Провиант дадут и оружие. Куда едешь — сказывать кому-либо остерегайся. Запасись терпением. Молви, что под арест берут в Нерчинск. Одежду сыщи такую, как у гольдов. Чтоб обличием во всем походить на них.

Догадываешься или нет — по какой надобности восхотелось мне знать, где что… по Амуру, во множестве ли там манджуры торгуют с дикими народами и сколь притесняют их и обиды какие им чинят?

— По государственной надобности, ваше превосходительство!

— Гм. И то дело. Вот что… Транспорт тот океанский зовется «Байкалом», капитаном там Невельской. Ему рапорт отдашь. Не боишься ли плыть?

— Казаку, ваше превосходительство, кости полагается оставлять на чужбине.

— Ишь ты… — Муравьев усмехнулся. — Ступай в штаб, там тебя в казарму определят и с первой оказией отправят домой. О том я распоряжусь.

Очирка Цыциков мечтал жениться на Бутыд — сестре зверолова Ошира Муртонова. Для нее он готов табун лошадей пригнать из-за кордона. Пусть только намекнет словом…

Очирка любил петь песни про Бутыд. Сам с собой пел про нее, и это ему очень даже нравилось:

«Ты, Бутыд, гибка и стройна, как молодая лиственка. Твое лицо сверкает, как ясная луна. Кабарга позавидовала бы твоим глазам, а лебедь — твоей шее. Ты вымолвишь слово, а будто где-то зазвенело серебро. Ты и смела — не побоишься сесть на необъезженного жеребца, не остановишься перед свистом разящей стрелы. Но ты бедна, и на твоей одежде мало бус и колец. Тебе бы носить летом шелковый халат в бархатной оторочке, а у тебя платье из козлиной шкуры, очищенной от шерсти и продымленной дымом сосновых шишек.

Я проезжал мимо твоей лиственничной юрты. Ты сидела на южной стороне, у входа, и рассматривала березовые поленья, заготовленные для поделки стрел.

Я слышал, что ваши облавщики гоняли по лесу волка, а ты ехала с возом сена. Услышав крики облавщиков, ты, недолго думая, распрягла коня, вскочила на него и умчалась вслед волку, оставив телегу посреди дороги.

Я попросил у тебя, Бутыд, чашку кумыса. Луч солнца падал на северо-восточный столб юрты — время вечерней дойки и ужина. Смутившись и опустив глаза, ты ответила, что в юрте нет кумыса, что с самой зимы у твоего брата Ошира нет кобылы. Ее украл бурят в рысьей шапке и белой шубе. О! Я сразу угадал в воре того монгольского лазутчика, что приходил на китайских лыжах в Нарин-Кундуй и гостил в юрте пятидесятника. Ну, попадись мне Бадарша!»

«Если пожелаешь, — предложила ты, — я могу привязать к гриве твоей лошади кусочек волчьего мяса. Пусть твоя лошадь обрадуется, что одним волком меньше в лесах Кижи».

Очирка помнил каждое ее слово. Помнил, как она на него посмотрела, как улыбнулась.

…Он шел с ней в лес, держа в поводу коня.

Ручей пробивался из скальной расщелины и неторопливо бежал среди кустов черемухи и краснотала. В чистых струях закачалось отражение остроконечной шапки Цыцикова, его Широкого ножа и серебряных подвесков у кушака. Рядом закачались бусы и косы девушки. И Очирке на миг показалось, что они вдвоем уплывают куда-то. Ему стало легко и тревожно-радостно. Захрапел конь, вытягивая морду и закрывая видения на дне ручья.

Очирка осмелел:

— Ты меня жди, я пригоню тебе табун лошадей.

— Зачем они мне? Да и где ты их отыщешь?

Очирка присвистнул. Хотя эта девушка и попала стрелой в волка, но лошадей за кордоном не ловила.

— Жди меня. Я приеду, как только зацветет ковыль.

Она не ответила, пошла от ручья… качнулась… будто опьянела от холодной воды, от запаха черемух. Очирка догнал ее и загородил путь.

— Почему молчишь? Будешь ждать?

— Смешной… Я даже не знаю твоего имени. Не знаю — сильный ты или слабый, храбрый или трусливый, богатый или бедный? Она захохотала и быстро пошла, отстранив его рукой.

Очирка, задыхаясь от негодования, крикнул ей:

— Вот увидишь! Я приведу тебе лошадей!

Весь путь до Нарин-Кундуя он думал об этой девушке.

«Я докажу ей, что Очирка смелый. Я перейду границу и отыщу табун. Возле ее юрты заржут жеребята на коновязи. Это убедит ее, что я ловкий. Я найду и скручу вора Бадаршу, приволоку его на аркане в Кижу. И все поймут, что я сильный».

Он не мог додуматься лишь до того, как ему разбогатеть. Жениться бы на дочери хоринского главного тайши… Был слух, что он дает в приданое своей дочери сорок ящиков дорогих мехов. Но зачем ему тайшинская дочь, когда он любит Бутыд?

Под седлом у Очирки молодая сильная кобыла вороной масти Хатарха[18]. Назвали ее так за хорошую рысь, подвижность и способность возбуждаться от какой-либо песни. И на охотничьих облавах и на пограничной службе — везде Хатарха не подведет. И хозяина слушает. Поднимет он ей переднюю ногу, согнет в колене — ложится на землю. Если Очирка позовет ее — оборвет или перегрызет повод, но убежит к нему. Чужому в руки не дается, и не подходит — ударит копытом, а то и зубами схватит. Настоящая, разбойничья лошадь. Вся в Цыцикова. И он, сколько на ней ни ездил, ни разу плеткой не хлестнул, даже не замахнулся.

Всем взяла Хатарха, но был у нее один изъян. Что ни год, оставалась яловой. А яловая лошадь — это уже не кобыла, и Очирка купил ее по дешевке у богатого казака, когда перед службой пас его лошадей.

Ту весну ему никогда не забыть. Тепло шло дружно, травы быстро тянулись в рост, и табун жил сносно. Жеребята-сосунки бегали по долинкам меж сопок. Жеребец Каурый зорко следил за порядком в табуне, и у Очирки забот было не так уж много: сгонять лошадей на водопои, проследить, чтобы кобылы не забрели в урочище Турхул, где показалась на взлобках вредная трава, от нее кобылье молоко делалось горьким, и жеребята оставались голодными.

Случилось так, что Очирка задремал, а волки — эти небесные собаки — подняли в лесу вой. А всем известно, что когда волки воют, то это они просят у неба мяса, крови и костей, и тогда небо обязательно указывает им, у кого можно что сожрать и в какую сторону надо подаваться.

И вот пастух, смотрел сны, а на табун напали волки. Матки успели, подгоняемые Каурым, спрятать жеребят за своими телами, сгрудившись в круг.

Когда прибежал на шум Очирка, он увидел, что один волк валяется с пробитой головой в ковыле, а другой висит на хвосте у жеребца. Как ни таскал его Каурый по степи, тот не разжимал челюстей. Жеребец прибежал весь в мыле во двор хозяина с мертвым волком на хвосте.

С жеребцом вышло потом неладно. То ли от испуга надломилось что-то в нем, то ли его гордость жеребячья пострадала, но только Каурого было не узнать. Он превратился в вялого и тихого коня, а вскоре сдох. Поговаривали в улусе, что на хвосте у Каурого сидел не волк, а черт, он то и свел со света жеребца.