А бывает, что Амур заливает поселенцев, ваше, высокопревосходительство. Избы вода уносит, люди землянки копают, печки из глины ставят. А на них болото давит, цинга привязывается…
На казаков нагляделся… Щеки впалые, сами вроде как больные, дети у них чахлые, вялые, неигривые. За всю неделю не слыхал я ни одной шутки ни от кого. Песни петь и то, видать, разучились. Не знаю… При мне не пели. Грязь есть, вши, голод. А песен не слыхать, нет. Нищета одолела. Тяжело служить казакам. Истинно… унтовое войско.
— Богоспасаемая наша держава, — прошептал генерал и тут же заметил громко: — Всуе говоришь, купец. За царем служба не пропадет.
— Истинно не пропадет. — Ситников перекрестился. — Все под земным богом ходим. Царь-отец, царь-бог…
Генерал-губернатор поднялся с кресла.
— Вижу, клятвенное обещание государю помнишь. Послужи еще как следует… без кудесничаний и плутовства.
— Как можно, ваше высокопревосходительство! Богоискатель я со зрелых моих годов.
— Теперь меня послушай. Богоискатель… От Усть-Стрелочного караула до самого аж Хинганского хребта расселен шестисотенный конный казачий полк. Видел я их летом. Казаки бодры, здоровы духом, довольны своим новым поселением. Ты, купец, плохо глядел… Я казаков лучше тебя знаю, сам войско создавал: и учил, и обмундировывал.
Ситников снова перекрестился:
— Черт попутал! Болтовни наслушался. Я ведь больше по торговле. А так… краем уха. Иной лапти плетет — до того нескладно складывает, а хочется уверовать.
— Знаю, знаю. А тем… переселенцам-казакам на меня обиду иметь грех. Жили в нищете, забытости. По приезде сюда инспектировал я сотню в Верхнеудинске. Провианту получали казаки… муки по три четверти, крупы два четверика и два гарнца в год. На тех харчах не разжиреешь, гостинодворец. Только крепкоголовый не разумеет. Из четырех пятидесятников седло имелось у одного, чекмени у двоих, панталоны форменные у одного, лядунка у одного, прозумент у двоих. Жалованье — какое там! Грошовые расчеты. Грошовые чувства.
— Истинно, ваше высокопревосходительство. У меня самого сын до недавних лет служил при городовом полке…
— А кто их из полицейского ведомства вызволил?
— Вы, ваше высокопревосходительство.
— Ныне они в военном ведомстве, как и положено быть казачеству. Вооружены, слава богу. Нарезными ружьями по образцу лейб-гвардии стрелкового батальона императорской фамилии. А то стыд сказать… В прежние годы в иных сотнях до десяти карабинов старого образца да столько же нового… Это на сотню-то! Половина казаков ходила без сабель и без пик. Пистолеты и те не у каждого. А занятие какое? Колодников сопровождали да вашего брата купца в пьяном лике приходилось урезонивать, в управу волочь. Булгачить любите, не дай и не приведи господь!
Петр Дормидонтович покраснел до корней волос. Душа в пятки ушла. Тяжело задышав, полез в карман за платком. И все же набрался смелости встать и поклониться:
— Засиделся я у вас, пора и честь знать. Премного благодарствую!
В Выселки от окружной управы послано было предписание учинить повальный обыск[55] о жене казака Ивана Кудеярова. Предписывалось всем крестьянам, как на крестном целовании, без утайки объявить о поведении Катерины Кудеяровой, не была ли она ранее замечена в каком-либо неблагопристойном и предосудительном поступке.
Выселковских мужиков согнали в волость. Регистратор окружного управления зачитал им присягу. Мужики, соблюдая очередь, подходили к священнику, целовали евангелие и крест, писарь ставил под присягой их фамилии.
Окружной заседатель Оринкин вел спрос.
Перед ним стоял тщедушный мужичишка с испитым лицом растрепанный, в незастегнутой рубахе, излатанном армяке.
— Обещаюсь и клянусь всемогущим богом перед святым его евангелием, — забормотал мужичишка, — ни для дружбы или склонности… Помилуй бог, ни подарков или страха ради и не для зависти… Слыхали присягу по указу его императорского величества, нашего всемилостивейшего государя. Отвечаю, как на страшном суде христовом. Токмо что целовал евангелие и крест спасителя.
Секретарь суда взял бумагу и стал читать:
— Выселковского селения крестьянин Вологдин Дмитрий, от роду сорока пяти лет, у духовника на исповеди был, из дарохранительницы святое причастие принял в нонешнем годе…
— Не из дарохранительницы, — с радостной поспешностью перебил мужичишка. — Принимал святое причастие из дароносицы. Батюшка наезжал к нам… Из дароносицы! Да-а.
— Ну, пускай по-твоему, — согласился секретарь. — По суду в штрафах и наказаниях не бывал, грамоте не учен, женат, имеет двух детей, престарелого отца. При доме его ведется скотоводство и хлебопашество достаточное.
— Помилуй, — испугался Вологдин, — где же оно достаточное? Да у меня… Изнищали мы, ваше благородие!
Оринкин перебил его:
— И что, братец, за рожа у тебя? И вовсе растрепанный… Чего гомозишься? Застегнул бы хоть ворот, порты починил. Ну, что ты лезешь в волость в таком виде? Голизна!
— Велено-с, ваша милость! Всем миром пригнали.
— Ну, что скажешь, Вологдин, по делу казацкой жены Катерины Кудеяровой?
— Это Катьки-то? — поежился спрашиваемый, торопливо застегивая рубаху. — Э-э, ваше благородие! Чео калякать? Они, бабы, известно… Тщатся, чтоб мужики были у них под каблуком. За ними глаз да глаз нужен. Моя Митродора уж в годах, а и то бесится, наклал ей по горбу намедни… немножко.
Оринкин улыбнулся в усы:
— Коли бы немножко… А ведь ты, поди, чем попадя… Горбылем так горбылем, гужевкой так гужевкой. Ну да ладно. Я не о твоей Митродоре спрашиваю, а о казацкой жене Катерине Кудеяровой. Замечал ли ты за ней какие-либо неблагопристойные поступки?
— Это как вам, вашей милости, будет угодно, — быстрым говорком отвечал Вологдин. — А токмо нам, крестьянам, лучше и не вмешиваться, ей-богу, лучше. Еще пуще дело запутаешь, выйдет лишь каверза, да себе навредишь.
Секретарь засмеялся тоненько и визгливо, вздрагивая узкими плечами, затянутыми в серый мундир:
— Ха-ха! Полно тебе, Вологдин. Присягу давал? — и тут же посмотрел на заседателя. — Извините-с, батюшка Иван Фомич, не все же спросом-то заниматься. И порассмеяться когда не грешно, а то сидим сиднем с вами, штаны просиживаем и вытираем локти на сюртуке. Чего уж там. А везде одно и то же. Букет премилый. Надоело! Вот, батюшка Иван Фомич, чем мы занимаемся нынешним летом, вот… — секретарь достал дело с бумагами, начал листать. — Вот… «Служительница нерчинскон штофной лавочки мещанка Дворянинова в ночное время продавала горячительное питие». «Казак Семушкин украл в Богородской варнице четыре пуда соли. Наказан тридцатью розгами». «Крестьянин Щукин за поколотие в щеку крестьянина Кондратьева обломком от стрехи выдержан в земской мирской избе в крепях на хлебе и воде пятеро суток». От всего этого, ну, просто гадко делается! Да хоть бы уж платили нам как следует за такую службу! А то… Постоянно не выходит из головы, что я задолжал…
Оринкин, вздохнув, согласился.
— Жалованье? Это правда. Совсем не видим, как уходят деньги. Живем так… кому кто из милости за труды даст… Так что ж, в этом нас и бог не осудит.
Заседатель сонно и равнодушно уставился на Вологдина, переминавшегося возле стола, и спросил его:
— Значитца, у тебя, Вологдин, никакого доносу на Катерину нету? Так я тебя понял?
— Так, ваше благородие. Зачем с ней возжаться?
— Врет, бестия, — сказал секретарь. — Вижу враля-вральмана. Бог ведает… Не хочет разогорчать своего старосту, измалодушествовался. А может, и правду говорит. У них, у мужиков, всякое бывает. То врут, то не врут.
— Вот тут сказано… — Оринкин подвинул бумагу к краю стола. — Сказано: «Никакого пристрастия при опросе чинено не было, а показано все по своей воле и сущей христианской справедливости». Поставь тут, Вологдин, свою роспись. За незнанием грамоты изобрази крестик да и вытуривайся.
— Следующий! Пошевеливай! Заснули там, что ли?
