По праздникам с утра наносил визиты именитым горожанам, у коих значились девицы на выданье. Всякое соболиное боа на тонкой девичьей шее волновало его. Бывал он всюду принят и угощаем, ибо советника коммерции иркутского купца Петра Дормидонтовича Ситникова знали по всему здешнему краю.

Афанасий Петрович жил между богом и присутственными местами да арестантскими ротами. По настроение жаловался он, что судьба кинула его по средине реки, и отныне всю жизнь плавать ему, Ситникову, меж берегов. Один берег темный, лесистый обрывистый. Солнце там никогда не светит, оно при ходит туда на закат, но его не видать с реки из-за высокого берега. А другой берег пологий и чистый, со степным раздольем, с солнцем и птицами. И к какому берегу плыть — Афанасий Петрович не выбрал. «Я, — говорил он, — проживаю меж берегом света и берегом тьмы. Куда податься? Где найти утешение? Нету у меня сил, чтобы дойти до любого из тех берегов. Живу, как грешник без покаяния».

Леонард Карлович Гюне, сухой, костлявый, из обрусевших немцев, служил когда-то в Варшаве, за дуэль разжалован и отправлен в Сибирь в линейный батальон. Дослужился до поручика и вышел в отставку. Из родных в Варшаве у него никого не осталось, и он устроился на жительство в Верхнеудинске. Мало-помалу перезнакомился с офицерами гарнизона, вошел в их компанию, и они уговорили его заняться вновь военной службой, на сей раз уже в казачьем полку. Леонард Карлович поначалу отнекивался, но скоро и сам почувствовал, что без армейской жизни он существовать не может, что богатого выбора здесь не сыщется, а уже шли упорные слухи, что казакам предстоят походы на Амур. Он подумал-подумал да и возревновал к казачеству и согласился быть избранным в офицеры полка.

Куканов поднял тост за его превосходительство генерал-губернатора Николая Николаевича Муравьева.

— С его именем, господа, — подчеркнул атаман, — мы связываем свои надежды на возрождение славного Забайкальского казачьего войска, коему Россия обязана распространением своей государственности на огромнейшие восточные территории. Уповаем на то, что его превосходительство замолвит о нас, забайкальцах, слово перед государем и склонит его к необходимым реформам по упорядочению положения нашего.

Разгильдеев при упоминании генерал-губернатора весь встрепенулся, приосанился, даже отодвинул от себя блюдо с мороженой брусникой, дабы такие пустяки не помешали торжественности момента. Был он мужчиной изрядно ожиревшим, могучего сложения, с пухлыми щеками и маленькими глазками.

— Вы слышали, господа, какой фурор у публики вызвал общий прием, который Николай Николаевич назначил на утро после своего явления в Иркутск? Его никто не видел, никто ничего о нем не знал, и он будто бы ни в чем не сведущ. И, вот вдруг прием… Чуть ли не из кареты. Прямо дух замирает.

— Да, мы что-то слышали с пятого на десятое. Да уж так ничего в голове не сохранилось. Провинция…

— A-а, господа! Не знать — не жить. А я вижу все доподлинно. Общий прием… Часы пробили десять. Зала уже полна — ни войти, ни выйти. Военные собрались у глухой стены особняком. Остальное зала заняли гражданские чиновники. Купечеству и думским хватило лишь места в гостиной.

Растворяются двери и входит к нам… Я тотчас определил, что он породистого вида, из дворян, невысокого роста, с красным и моложавым лицом, с курчавыми, как у ангела… ну, самую малость разве что… рыжеватыми волосами. На нем простой армейский мундир. Я не военный, господа, но и то почувствовал в себе потребность стать во фрунт. Правая рука генерала, раненная при штурме Ахульго, висела на черной перевязи. Я почувствовал себя ничтожеством, да и остальные также. У него даже руки породисто выглядят.

Последовала процедура представления.

Бригадный генерал представил военных. Бедняга робел, говорил вполголоса и путался. Николай Николаевич переходил от одного к другому молча, как бы утверждая, что я, Муравьев, есть я, а кто вы — еще посмотрим. Так он и прошел среди военных, не кланяясь и никому не подавая руки.

Сухо принял почетный рапорт, пошевелил рукой на перевязи. Молча прошествовал мимо всех важных лиц главного управления. Даже мимо председательствовавшего в совете главного управления гражданского губернатора. Тот стоял красный как рак.

Муравьев быстро ушел в гостиную, принял от городского общества хлеб-соль и возвратился а залу. Здесь он раскланялся и удалился. Весь прием не занял и получаса.

В залу вернулся адъютант и объявил;

«Генерал просит начальников отделений остаться».

Ну, остались. Соляным столом заведует у нас… этот… Николай Николаевич ему: «Так много слышал о вас хорошего!» И давай нахваливать соляной стол. А тут начальник золотого стола выдвигается… с обидой: «Если уж генерал в восторге от соляного стола, то каков он будет от золотого стола!» А генерал будто его мысли читал. Вопрошает: «Где золотой стол?> Столоначальник кланяется, думая на полном серьезе, что генерал его расцелует. И вдруг, господа, заместо поцелуя вот такие словечки: «Я надеюсь, господин, что вы не станете со мной служить». И тут же предложил ему уйти на покой. Адъютанты набежали, шепчут Николаю Николаевичу, что столоначальнику не положено по закону идти в отставку, он из горного ведомства. «Пусть возьмет медицинское свидетельство», — стоит на своем генерал. «Да он здоров как бык», — изъясняют адъютанты.

И что вы думаете, господа? Врачебная управа выдала-таки медицинское свидетельство начальнику золотого стола.

— А за что его так-то?

— За взятки, господа. Брал вовсе несоразмерно. Ходил по краю пропасти. Пока не было Николая Николаевича. Ну, а уж тут… Кругом строгости. А особенно бойся самого генерал-губернатора. Никогда и никто не знает, как он поступит.

— Как он нынче выглядит? — поинтересовался Ситников, жеманно щурясь и незаметно для остальных разглядывая свое отражение на стенке самовара.

— Чудесно! Чудесно! — воскликнул Разгильдеев. Такой, знаете ли, живой, просто воструха-непоседа. Того и гляди, что воспарит… Я умилялся, глядя на него. Черты лица тонкие и подвижные. Глаза по тебе так и бегают, и где на тебе изволят задержаться, там тебе и холодно, и тревожно, а то жарко и радостно. Ну, как вострубит тебе генерал… призовет к великому делу. А он все может. Это по настроению его превосходительства. В кресле он подолгу не задерживается, Начиная разъяснять предмет его интересующий, он быстро увлекается, вскакивает и подзывает к карте, все растолкует покажёт. Слова летят водометом. Для меня весь он внове. Порядливый господин.

— Муравьев к нам о прошлом годе заезжаль, посмотреть, — заговорил Гюне. — И что же? Он заявиль, что Забайкальский городовой польк — один из слабых в Сибири, хуже его поискать. Фронтовое образование плехое, господин атаман, скажу откровенно. Все ружья с расстрелом[16] и к употреблению не годны. Я не привыкаль так служить. Сабли и те старого образца.

— А служба какая? — вмешался Чекрыжев. — Ныне велят охранять провиантские магазины. Нам же приказано взять под охрану кладовую окружного казначейства. В больницу нужен караул… больные поступили из острога.

— У меня караулы у соляного амбара, винного подвала, у магазинов. На три смены полусотни не хватает. А чуть что — в полк жалобы. Судья шумит, что казаки на службу являются в неопрятной одежде и лошади у них не годны к езде и содержатся в нечистоте. А что делать прикажете?

— Зовемся унтовым войском, — иронизировал Гюне. — Обувь у нас — унты, не глядел бы… А главенствующее блюдо на столе — мур-р-цовка.

— Что? — не понял Разгильдеев.

— Хлебы в кипяченой воде… с добавлением подсолнечного масла.

Чекрыжев почесал затылок:

— Живет нынешний казак… хуже некуда.

— Мы отвлеклись, господа, — проговорил хозяин, разливая вино в бокалы. — Первая чаша принадлежит жажде, мы ее утолили, господа. Вторая чаша — для веселья. Выпьем и споем, господа. Без песен рот тесен.

Ситников отодвинулся от самовара, надоело смотреть на собственное отражение, икнул, соображая, что бы это для него значило.