«Посмотрим, что ты запоешь, когда получишь от ворот поворот», — подумал Муравьев.

— Менять что-либо поздно, ваше высокопревосходительство, — вставил генерал. — Итак, в поход!

— В поход дипломатический!

— Сначала в дипломатический, а потом, что бог даст!

Муравьев рассмеялся.

Пока в Кяхте трещали барабаны, пели трубы и над городом стлались дымы артиллерийских салютов в честь полномочного посланника, в Пекине рассудили, что с Путятиным разговаривать не о чем и на его ноту ответили:

«Границы обоих государств определены в Нерчинске. Тогда нами и поставлены пограничные столбы на вечные времена нерушимо. Посему считаем, что об этом не нужно новых трактатов, не нужно ничего трактовать. По нашему мнению, пока остаются неразграниченными только места, прилегающие к реке Удь».

Муравьев в душе посмеивался над Путятиным и пославшим его министром: «Так вам и надо! Пожелали делать по-своему — получайте…»

— Николай Николаич, — обратился расстроенный адмирал к Муравьеву. — Ургинские амбани не внушают мне доверия. Они чем-то да обманули пекинский кабинет.

— Три сотни казаков готовы сопровождать ваше посольство в Ургу, — с улыбкой проговорил Муравьев.

— До Урги далеко, — со всей серьезностью ответил Путятин. — А что если мы займем Айгунь? Китайцы станут уступчивее.

Муравьев изумленно развел руками:

— Давно ли вы, адмирал, ругали меня за то, что я заселяю левый берег казаками, а нынче сами зовете меня аж на правый берег! Это не переговоры, а война. Вы же посланы государем с мирной программой. Как же так?

Путятин сокрушенно вздохнул: верно-де, что с этими китайцами голову потеряешь и с ума сойдешь.

Посольство Путятина выехало из Кяхты и на пароходе через Шилку спустилось на Амур. Адмирал полагал, что он морем попадет в Пекин, избегнув каверз амбаней.

Николай Николаевич проводил посланника до Айгуня и возвратился в Усть-Зею. По правде говоря, он сам не ожидал, что китайцы так выкажут свое упрямство. Все-таки посланник-то — государево лицо!

Муравьев не преминул воспользоваться создавшимся положением. Своим офицерам и чиновникам он втолковывал, что надо сохранять дружественные отношения с населением и китайскими властями, посещать амбаня и принимать его и его чиновников, местным жителям оказывать во всех случаях покровительство и даже помощь, внушая к ним доверие и тем доказывая, что наше пребывание на Амуре для них выгоднее, чем нынешнее пребывание здесь маньчжур.

И только в том случае, если китайцы поведут себя недружелюбно, предписывалось войскам перейти на правый берег, забрать у амбаня орудия и занять Айгунь.

…Муравьев жил на устье Зеи уже вторую неделю. Погода стояла отменная — теплая, безветренная. Даже воды Амура, постоянно черные, за эти летние дни напитались голубизной неба и, казалось, посветлели.

Особого заделья сидеть на устье Зеи у Николая Николаевича не находилось. Заселение левого берега от Усть-Стрелочной станицы до отрогов Малого Хингана казачьими семьями шло без него. Слава богу, за три года научились кое-чему, пообвыкли и старшие офицеры — легко обходились без высшего начальства.

Но с отъездом в Иркутск генерал-губернатор не спешил. Надо убедиться, что китайцы не настроены на враждебные действия.

Всеми делами на устье Зеи заправлял расторопный полковник Куканов.

Николай Николаевич, попив утром чаю под белым шелковым тентом прямо на берегу, собрался верхом отправиться на прогулку. Но с правого берега приплыла китайская джонка, и маньчжурский офицер в синей форме и обычной шапке с шариком почтительно подал генералу лист от айгуньского амбаня.

Муравьев сидел под тентом, разомлев от чая, а маньчжур стоял под лучами солнца, не смея переступить границу света и тени, и по его грубому загорелому лицу стекал пот. Позади маньчжура-офицера держались кучкой с пяток полицейских в живописных одеждах, с засученными шароварами выше колен и с бамбуковыми палками в руках.

В присланном листе амбань писал с обидой и плохо скрываемым раздражением:

«Предвидим, что вы завладеваете насильственно местами Срединного государства и, как кажется, вовсе не для отражения англичан, и у вас нет повеления вашего императора.

Что же касается до торговли, то места наши Гиринские и Айгуньские холодные и бедствующие, ничего лишнего не производят, самим едва хлеба и овощей достает, где же взять для продажи?

Люди же ваши, губернатор, прибывшие сюда, крепкого сложения и надменны, к спорам и дракам охотники…»

Муравьев остановил переводчика:

— Обожди. Чего это он напраслину возводит? Господин полковник, замечены ли споры и драки твоих казаков с китайцами?

— Никак нет-с! Все соблюдается в наилучшем виде.

— Продолжай, — велел Муравьев переводчику.

«А посему вам лучше пораньше возвратить с Амура всех своих людей и тем поддержать дружбу с нами.

Генерал-губернатор! Ты, нарушивши дружественные отношения…»

— На ты обращается! — удивился Муравьев. Куда как невежлив амбань ваш, — сказал с укоризной Куканов маньчжурскому офицеру.

Маньчжур ответил, что у него нет прав обсуждать действия амбаня Юй Чена.

— Откуда взялся этот Юй Чен? — спросил Муравьев полковника. — Там был, я помню, Фуль Хунга, куда умней…

— Юй Чен из военных. Командовал гарнизоном в Айгуне, а ныне губернатор.

Муравьев кивнул переводчику. Тот переводил далее:

«…Сряду четыре года плавал и плаваешь вверх и вниз и построил много домов и складов по берегу. Какая этому непременная причина?

Просим тебя, генерал-губернатор, тщательно размысливши высокими мыслями твоими, не разрушать доброго согласия двух государств и избавить от хлопот и беспокойства войска двух государств».

Муравьев взял бумагу от переводчика, повертел в руках, усмехнулся:

— Переводи ему, — указал глазами на офицера-маньчжура. — Переводи так… «Поскольку нашего посла в Пекин не пустили, то нет и предмета для переговоров, почтенный амбань, и я не могу принять ваш лист и входить с вами в переговоры». Перевел? Ну вот. Далее так: «Прошу вас словесно обращаться к господину… — подмигнул полковнику Куканову, — к господину, мною назначенному, как к власти для левого берега. Та власть — полковник мой — равна по степени амбаню». Перевел? «Письменных же листов он, Куканов, брать у вас не может, ибо не имеет при себе переводчика». Спроси офицера ихнего, все ли тот понял, а если понял, то спроси, не желает ли их благородие откушать чаю. Лист этот верни ему, как я велел.

Маньчжурский офицер от чая вежливо отказался, и гости отплыли в Айгунь.

— Нет на свете дипломатов, Потап Ионыч, — обратился Муравьев к Куканову, — более тяжелых и несговорчивых, чем китайцы. Вел я переговоры с ними при последнем случае в Мариинском посту, времени истекло с той поры до полутора лет, а из трибунала внешних сношений никакого звука — ни согласия, ни отказа. Хотя… местные пограничные начальники писали в наш сенат после того, что они не считают себя вправе докладывать своему правительству мнение Муравьева о разграничении земель. Ну так что же? Я ведь не лыком шит. Добился от государя… По его высочайшей воле предоставлено мне право ответить местным китайским начальникам, что раз они меня не признают, то и я их не признаю, и их доклад сенату нашему я могу приостановить… что мною и исполнено.

Куканов вскинул брови:

— Приостановили, ваше-ство?

— Ну да. Они надо мной куражатся, а я над ними куражусь.

— Вчера купец пожаловал, с той стороны переплыл. Ци Шань… Интересовался, что русские могли бы у него купить. Из самого Пекина аршинник-то. Врет ли, нег ли? Сказывал Ци Шань, что в столице у них удивляются, как русские смелы, что ходят по Амуру и поселяются на нем. А еще сказывал, что богдыханское правительство близко к банкротству и пограничные начальники боятся генерал-губернатора. Это, стало быть, вас, ваше-ство, боятся как огня, и твердят себе, что этот генерал сделает что захочет, и если ему вздумается им вредить… — Куканов хохотнул в кулак, — право, чудаки! Оттого, что вредить им будете, ваше-ство, трудно им будет спастись. Чудеса да и только! Это вы верно изволили заметить, Николай Николаич, что дипломаты они тяжелые, а я бы добавил, что и странные. К чему бы это им выдумывать, что вы станете им вредить, а им от сего вреда трудно спастись?