Цыциков долго не подходил к убитому, зная, что на границе для обережи себя лучше подождать, чем поспешить. Кто спешит, тот голенище себе изорвет… Убедившись, что он ждал достаточно, что даже сороки улетели с берега, Цыциков спустился по косогору.

Бадарша лежал, уткнувшись лицом в неуклюжий стебель петрова креста, покрытый засохшими бледными чешуйками. Рука его цепко держалась за дерево. Даже в смерти он не захотел расстаться с теплой и шершавой корой лиственки. Устоявшаяся желтизна разлилась по лбу и щекам Бадарши, а глаза все еще были раскрыты, словно ему и сейчас надо было видеть стрелявшего.

Носком унта Цыциков повернул убитого на бок. Неуклюжий стебель сломался, пряча под сырой лесной подстилкой клубок скользких, как змеи, корней-отростков.

Нелюдимая и одинокая жизнь Бадарши оборвалась на усохшем стебле неприметного и самого потаенного в лесу петрова креста, въевшегося глубоко двоими толстыми присосками в корень исхудалой и кривоствольной лиственки.

Цыциков огляделся вокруг и понял, что Бадарша привел его в лесной лог Зэльши-Хатун. «Ну да… Когда-то здесь казаки закопали шаманку Зэльши-Хатун. Вот он, чуть приметный ее холмик, осевший от ветров и дождей. Под ними кости зловещей колдуньи. Проклятое место!» Цыциков вспомнил, что этого лога давно уже люди избегали. Нарин-кундуйцы не пасли здесь скот, не ставили ловушек на зверя. Даже сторожевые казаки, едучи на Чикой, не осмеливались заглядывать сюда в одиночку.

Были слухи, что душа убиенной Зэльши-Хатун вырвалась-таки из могилы и плачет, и стонет здесь по ночам. Слухи эти дошли до Шарагольской станицы, и бабы и девки перестали ходить по грибы и ягоды в поганое урочище, где ведьма кричала голосом филина.

Цыциков заметил, что стеблей и цветков шаманской травы здесь стало куда больше, чем в те годы, когда он служил в казаках.

Неуклюжие, корявые стебли, покрытые бледными жирными чешуйками, заполнили собой все полянки и косогоры. Отовсюду торчали однобокие кисти красновато-розовых цветков.

Надо было захоронить Бадаршу. Можно бы и бросить его на съедение птице и зверю. Но тогда откроется след убийцы. А может, и не откроется. Но лучше убитого захоронить. Пусть один Цыциков знает о том, что Бадарша свое отходил по земле и не сотворит больше уже ни одного греха ни для себя, ни для других. Пусть он, Цыциков, один про то знает. Пусть в Урге и Хоринске ждут Бадаршу — своего посыльщика…

Он достал из ножен тесак, вспомнил карийские шурфы, золотоносные песочки… и уверенно вонзил лезвие в податливую лесную подстилку. Но вырыть могилу для Бадарши было не так-то легко. На всю глубину тесака земля пронизана скользкими и бледными кореньями шаманской травы. Цыциков прикинул рост убитого, отметил длину могилы. Выходило как раз от лиственницы до сосны… Скоро он наткнулся в земле на толстый ствол-корень, тянущийся от лиственницы к сосне, подумал… и не стал его трогать потому, что тесак уже притупился. Он резал землю, мелкие коренья и медленно подвигался к сосне. Края могилы шли вслед за змеиным стволом-корнем.

Несколько раз он отдыхал, остывая от горячего пота.

Когда Очирка докопал могилу до сосны, он увидел, что большой корень шаманской травы присосался к корневищу дерева.

«Вот как! — удивился он и перестал кромсать землю. — Ну и ну! Будто теленок матку… сосет». Взгляд его скользнул по могильной яме… Тут и там свисали обрезки корневых щупальцев. Там, где черная мягкая земля еще не успела осыпаться, проглядывали толстые желтеющие куски змеиного ствола-корня.

«Вот сволочь, а! — весело подумал Цыциков. — Ну и ловок! Сосет лиственницу и сосну. Ласковый теленок, говорят, двух маток сосет».

Он поглядел на ненавистный ему труп. Над Бадаршой роились мухи…

«А ведь и он, сволочь, хотел сосать двух маток! Рыскал между Ургой и Хоринском, — неожиданно пришло в голову Цыцикову. — Ха, тоже мне — ласковый теленок! Вот сатана! — вспомнил он свои недавние думы о Бадарше. — Свои же буряты выкормили этого теленка, а теперь, выросши в быка, нашу бурятскую юрту поломать собирался».

— Ложись, сатана, рядом с этим проклятым шаманским корнем, соси двух маток, ласковый! — крикнул вызывающе Цыциков и поднялся, вытянув руку с тесаком.

Он постоял так немного, словно ждал кого-то. Но никто не ответил на его крик. Только мухи над Бадаршой гудели все громче.

Ну вот и относил ты терновый венец, Цыциков! Чего еще тебе делать на этой израненной земле?

Давно ли от ламаистских проповедников слышал ты, что землю грех ковырять и копать. Оттого буряты и монголы и носили испокон веков обувь с загнутыми носками. Чтобы при всяком неудобном случае не поранить лик земли. А нынче что?

Он стоял на опушке леса, а перед ним до самого Нарин-Кундуя тянулась распаханная земля. «И сюда дошли генеральские указы», — подумал он.

Но истерзанная, изрезанная и вывороченная сохой земля все же не столь уж обеспокоила и опечалила его. Он мог повернуться и уйти прочь. Вокруг глухомань, неисхоженные дебри. От распаханного поля уйти не хитро, а от самого себя не уйдешь, не спрячешься. Терновый венец — венец конца!

Ему надо было что-то делать. А чего еще делать на этой грешной земле?

Душа Бутыд проросла белым цветком на могильном холмике. Осенью тот цветок высыхал и скоро пропадал под снегом, а весной, при первом тепле, он, как ни в чем не бывало, выходил из могилы. Душа Бутыд выводила его на свет, под красное солнышко.

Дампил, Косорина и Бадарша на том свете переродились в змею, ворону и ящерицу. Они получили свое и теперь могут ползать в болотах или норах, могут прятаться под камни, могут клевать падаль или овечьи горошки… Цыцикову нет до них никакого дела.

Он исполнил все, что обещал Бутыд.

Ну вот подошел конец и тебе, Цыциков! Враги твои убиты, делать тебе на белом свете нечего. Хватит болтаться по чужим юртам, сидеть возле чужих очагов. Хватит ездить, крадучись, в ночи, выжидая час, чтобы кого-то прикончить, или сбежать куда-то от кого-то. Не много ли ты взял на себя? К чему все это?

Не лучше ли подняться на Чохондо — облачную вершину хребта? Чохондо высился отвесной гранитной скалой. Там жило божество, оно пряталось в тучах или в снегу, оттого-то люди и не видели его с земли. Если броситься с вершины, то угодишь в озеро и уж никогда не вернешься на землю Очиркой Цыциковым. Никогда!

Он каждый день думал о смерти. Но что-то удерживало его. Что? Он и сам не знал, не понимал.

Сдаться властям? Может, и не расстреляют, может, и не повесят. А уж кнутом отхлещут, на Кару вытурят.

А там ждет тебя и не дождется золотоносной песочек, упрятанный под толстым слоем глины, гальки и булыжника. И будешь ты, сердешный, кайлой и лопатой ворочать эту глину и этот булыжник, надрываться в поте лица и чахнуть с голодухи, впрягаться в тачку и возить золотоносный песочек к золотопромывательной машине и глядеть, как тот песочек, смешанный с водой, опустится в громадную железную воронку, похожую на остроконечную бурятскую шапку, а оттуда стечет вместе с водой в наклонные корытца, где крупицы золота осядут на дно. А если крупиц не окажется?

При тусклом свете зимнего дня, окруженный караулом, будешь ты с такими же бедолагами-каторжанами копошиться в глубокой песчаной яме, дно которой когда-то было руслом реки Кары. Острым ломом будешь из последних сил тюкать твердую, окаменевшую на морозе глину, складывать ее лопатой на тачки, увозить и сбрасывать в отвал. А вечером надсмотрщик обыщет тебя и, если обойдется без плетей, будь предоволен, помолись бурхану за здравие.

Не-ет, сдаваться властям ему никак не хотелось. Лучше умереть свободным сегодня, чем жить каторжником завтра!

Ну, так в чем тогда дело? Ступай себе на юру Чохондо… Что тебя удерживает?

Он смутно догадывался — что. Надо только разобраться в мыслях, вспомнить про свою жизнь.

Плавание по Амуру, плен… побег. Попал волку в зубы — к Разгильдееву. Опять побег. А дальше убийства, скитания. Один раз споткнешься, будешь спотыкаться семь раз. Но ведь смерти бояться — не стоит жить. Надо же было казнить и Дампила, и Косорину, и Бадаршу! Дак чем же ты недоволен, какие у тебя еще не сведенные счеты с жизнью?