Очнулся от яркого электрического фонарика. Поднялся.

— Ой, вам нужна первая помощь? — спросила нараспев толстушка в белом шуршащем платье, ощупывая мой лоб. — Чую, Ленка кричит: помогите… А я вас еще в кино увидела. Ну, Шурик с Антоневичем и помчались. Сейчас Антоневич подойдет. Вот мерзавцы! Дорогой Шурик, — воскликнула иронически толстушка, — куда смотрит твой хваленый Макогон?

Шурик — мужчина довольно солидный, в пиджаке и галстуке — мрачно молчал.

Елена и толстушка подперли меня, как телеграфный столб, — с обеих сторон.

— Крови вроде нет. Только рубашку порвали.

— Ну да — нет, — сказала Елена, — у меня вся ладонь липкая.

— Чья ж кровь? — удивилась толстушка.

— Это Копыци. Я Копыцю взял «на одессу», — с глуповатой гордостью объяснил я.

— Мы вас проводим, — предложила толстушка.

— Их лучше Антоневич проводит. Ему завтра к Кролевцу в «Зори социализма», — возразил Шурик.

— А ты, Шурик, не распоряжайся. На твоем месте полезно сейчас не высовываться.

Солидный Шурик внял ее совету и закрылся минут на пять.

— Спасибо, не надо провожать, — отказался я. — Они больше не полезут.

— Вы их еще не знаете, — всплеснула руками толстушка, — это хулиганье. А вот и Антоневич…

— Спасибо вам, Антоневич, — поблагодарил я сгустившуюся тьму, которая вытолкнула высокого, чубатого парня в офицерском кителе. — Мы пойдем потихоньку.

Я совсем оправился.

— Антоневич, проводи, — скомандовала толстушка. — Дорогой Шурик, куда все же Макогон смотрит? Кравцово крупный культурный центр, а по улице пройти немыслимо.

— В график падения преступности, — нехотя промямлил Шурик. — Макогон любит его анализировать. Ты запиши номер телефона, звякни ему и обрати внимание на недоработки.

Его попытка сохранить свое достоинство выглядела жалко.

— И звякну! И грюкну! А если из терпения выведет — и шмякну. И вообще, если ты желаешь, чтобы я продолжала лечить, доставайте мне рентген.

У них были более серьезные счеты, чем у кравцовских ребят со мной.

— Ох-хо-хо! — засмеялся Шурик. — Ты по распределению, ты никуда не денешься.

— Я замуж выйду, за летчика из Бердянска.

Ее удар, не то что мой, — свалил Шурика сразу. В названии города звучала какая-то правда… Бердянск рядом. Шпицберген или Чита Шурика не взволновали бы.

В начале проселка наши пути с толстушкой разошлись. Антоневичу выпал жестокий жребий конвоировать меня и Елену дальше — до Степановки.

— Наплюйте. Это мелюзга, — сказал он, прерывая затянувшуюся паузу. — Их школой бить, вечерней.

Состояние моего организма заставило меня несколько усомниться в действенности предложенного Антоневичем пути. Вряд ли меня отдубасили неграмотные. Семилетка-то у них у всех. Не меньше.

— С сентября возьмемся, — пообещал Антоневич.

В луче луны он почистил испачканную полу офицерского кителя.

— Я вас раньше что-то не встречала. Кто вы, Антоневич? — спросила Елена.

— Преподаватель истории, из Кравцова.

— Не Антоневич ли Надежды сын?

— Антоневич, Антоневич.

На околице он остановился. Мягко потряс мою руку:

— Гостите спокойно. Розумиете, культура штукенция дуже сложная. А кругом — поле без конца и без краю. — Он улыбнулся, свесив чуб. — Вас тоже, дивчина, я не встречал раньше.

— Технолог я, с кирпичного. Краснокутская Елена.

— Дуже приемно. До побачення, ребята. Кулаком их не расколешь — выключно школой, — пробормотал он себе под нос и зашагал в туманный, перламутровый от луны сумрак.

Я точно знал, что там, куда он пошел, ничего нет. Ни проселка, ни тропы. Там была лишь степь, которая простиралась на многие километры — до вспыхивающего зарницами горизонта. Там была лишь степь, пустое пространство, гуляй-поле, где ты можешь столкнуться с кем угодно, где все зависит только от тебя, где никто тебя не услышит, никто тебе не поможет. Звезды, причудливо рассыпанные по небу, будут сонно и безмятежно наблюдать за тобой, ветер ни на секунду не утихнет, — и что бы с тобой ни произошло, степь будет молчать, равнодушная к добру и злу, но сильная и прекрасная своей огромностью, глубоко хранящая тайну своего собственного предназначения.

Ты только шагни туда, в степь, только пройди по ней, только почувствуй, как она медленно и бескрайне распахивается и открывается перед тобой, и ты пропал навеки, ты погиб безвозвратно, ты перестанешь отныне ее бояться и будешь бродить по ней вдоль и поперек всю свою остальную жизнь, — как только представится случай, — днем и ночью, в жару и в холод, вслушиваясь и всматриваясь в нее, в ее пустое пространство, которое теперь наполнится для тебя, — когда исчезнет страх, — и чарующими звуками, и сказочными предметами, и фантастическими миражами. Ты заболеешь степью, как заболел и я, она не отпустит тебя, как не отпустила и меня, и, наверно, так будет до конца и моего и твоего срока.

Я хотел было поцеловать Елену, но что-то удержало меня, и вместо того я спросил:

— Кто это Антоневич Надежда?

— Известная на целую область учительница. В революцию по степи ходила босая, с котомкой. Сирот собирала, беженцев, словом, всю беспризорную шоблу. Однажды Махно ее заарканил. Лично спытал: ты кто, девка? Кого созываешь? Она ему ответила: я — учительница, Антоневич из наробраза, а ты разбойник и бандюган. Махно на дыбы. Он ведь сам был учителем и в ту пору свою сущность проявил мало. Ну, ее за косу — и в холодный погреб. Забыли там, когда ускакали. Чуть с голоду не померла. После народ ее и прозвал: Антоневич из наробраза.

— Чего ж он-то хвастается?

— Он не хвастается. В селе принято по родителям узнавать. Симпатичный парень.

Я убыстрил шаг и крепко сжал ладонь Елены, чтобы вытеснить образ симпатичного Антоневича.

У дома Самураев она остановилась:

— Ты не провожай меня. Перед соседями неловко. Тут свои нравы, свои порядки. Да еще рубаха на тебе порвана.

Мне отчаянно не хотелось разлучаться с Еленой, отпускать ее руку.

Время подбиралось к часу. Все темы для беседы были исчерпаны до дна. По неписаному уставу полагалось или привлечь ее и поцеловать, или попрощаться. Однако я не отважился на первое. Пытаясь удлинить свидание, в поисках хоть какого-нибудь продолжения, я случайно наткнулся в памяти на фамилию Дежурина и спросил Елену, кто он, собственно, такой, что за человек?

— Ничего в нем нет ни особенного, ни плохого, — скучно ответила Елена. — Он просто в плен попал к немцам, в концлагере сидел и потому немножко чокнутый. Но работает честно. Он и печь у меня загружал, и нормировщиком был. Иногда, правда, запивает. Ладно, до завтра. Я приду к вам на карьер.

И она — почудилось — как невеста Иоганна Штрауса поплыла вдаль, растаяв в синем прозрачном полумраке ночной улицы.

В тот момент я не придал значения ее словам. Они ничего не объяснили мне. Я открыл калитку, снял остаток рубахи и на цыпочках — к колодцу.

Наше окно светилось желтым электричеством. Воловенко, склонив набок голову, чтоб дым от папиросы не ел глаза, крутил рычаг арифмометра. Покрутит — запишет и опять покрутит. Вот это — я понимаю — социалистическое отношение к труду. У меня заговорила совесть, и только ледяная вода, прошедшая через мезозойские фильтры, постепенно утишила ее голос, а вместе с ним и боль от полученных в драке ударов.

Каждое утро и по хорошей погоде идти в открытую степь трудно. Не согретый солнцем ветер зло высвистывает монотонную мелодию. Волны остывшего над морем воздуха прохватывают до костей. Сквозь предсентябрьскую недвижно замершую теплынь нет-нет да проглянет холодок — пронизывающий, осенний, едкий. Ждешь солнца как манны небесной. Без него — что за степь летом? Но это сперва, пока лицо не успело обсохнуть от умывания, пока намокшие волосы хранят влагу.

А как же тем, кому не приходится выбирать, кто каждый божий день обязан, вынужден идти в степь, садиться за руль комбайна или машины, а того тяжелее — согнувшись пополам, с серпом в руках, мелкими шажками продвигаться к краю поля, оставляя за собой вырубленную полосу?