Еще один покровитель. Я ему понравился. Я смотрел из окна на разноцветную, но как бы подернутую золотой полдневной дымкой улицу, где по тротуарам разгуливали беззаботные — летние — люди, и внезапно с болезненной остротой ощутил свою отъединенность от них и свое одиночество. Сколько еще предстоит помотаться по белу свету, пока я выберусь на собственную дорогу? Джазовая мелодия автомобильных клаксонов и скрежетание трамвайных колес на повороте, мужской голос по репродуктору и пронзительные крики детей из сквера напротив, даже серьезные физиономии сотрудников, поднимающихся вверх или спускающихся вниз по протабаченной лестнице, — все это вместе взятое и многое иное, весь этот пощелкивающий и принимающий разнообразные формы калейдоскоп свидетельствовал о многогранности, протяженности и безостановочности событий, в которых мне пока до обидного не отыскивалось места.

По пути в трест в газете на стенде я увидел снимок из Кореи. Корейская война очень меня интересовала. В упор скорбными глазами на меня смотрели изможденная мать и мальчик. В газете рядом изображалась на фото разбитая военная техника. Мысли о далекой Корее стряхнули оковы оцепенения.

— Штука состоит в том, чтобы кирпичные заводы по республике приблизить к потребителю, то есть к демобилизованному мужику. Сколько проблем махом сковырнем! Во-первых, хранение зерна, — голос Воловенко постепенно включил меня в действительность, — отсюда решаем проблему транспорта…

Я сразу не сообразил, как у него увязывается кирпич с транспортом, но чтобы не оскорбить — понимающе кивнул. Он, видимо, человек увлеченный. Черт с ним, какая разница? Поеду, куда зовет.

— Согласен? Ну и прекрасно. Я давно непьющего парня шукаю. Идем к Ахназарову. У меня с ним личные отношения. Я тебе оклад в два счета выбью.

Директор геологического треста Клыч Самедович Ахназаров — суетлив, лыс, уклончив — глаза не встретишь, вертляв, хитрит в мелочах, телефонную трубку не подымает, а нервно схватывает. По облику незлой и скор в решениях. Более я ничего не вынес из знакомства. Да, обожает распространяться и предупреждать о грядущих неприятностях. Запугать попытался в первые же минуты. Ты, мол, смотри, не то да не это, а если и то, и это, то тебе грозит и это, и то, и еще вон то. Чтоб без обмана и без прокурора. Мы — ответственная организация, весьма ответственная организация. Глину разведываем для кирпича, целые заводы «садим» и привязываем.

Что он мне мозги пудрит? Должность моя, между прочим, пустяковая — рабочий. Оклад, правда, положил не шестьсот, как по штатному расписанию, а семьсот пятьдесят и сорок процентов полевых. В общем, головокружительный успех. Больше тысячи в месяц на круг в командировке.

— Я с твоим отцом был приятель, — сказал на прощание Клыч Самедович, — жалко его, потеря для нашей промышленности. Ну, иди…

И я пошел. Две недели пронеслись как во сне. Каждый день Воловенко вдалбливал в меня азы геодезической съемки.

— С кронами будет в порядке. Ты лучше Лиды рисуешь. Считай углы внимательней. Когда горизонтали тянешь, на карандаш не жми. Легче, легче! — ободрял Воловенко.

Окончательно я очнулся только в самолете. Назначение пассажирского рейса — город Запорожье. На душе тревожно. В разводе ребер ухает и холодеет. Однако чем я хуже Вильяма Раскатова, который рассыпчато гаснущим метеором прошил мою судьбу и исчез в неразберихе туманных галактик? Я тоже вполне свободная личность. Лечу куда желаю. Правда, приазовская Степановка не Дальстрой, не Уссури, не Магадан, но ничего — для начала сойдет. И там жизнь бурлит, и там есть на что посмотреть, чему поучиться.

В конце концов, правильно Клыч Самедович заметил, подписывая командировку:

— Считай, что ты поступил на первый курс университета. Как Горький. Жаль, что с опозданием. Проваришься в рабочем котле — наверстаешь. Главное в нашей жизни теперь — трудовые мозоли, сориентируешься — выплывешь, нет — пиши пропало.

Вот так — сказал, будто отрезал, и всю философию наступающего, но еще скрытого за перевалом времени и всю сумятицу, в которую с размаху и нежданно-негаданно бултыхнулись такие зеленые реэвакуированные интеллигентики, как я, вместил он в единую фразу, и фраза та обладала и первым, и вторым, и третьим смыслом и содержала вместе с тем в себе четкий ответ на многие вопросы.

Старый «Дуглас», совершая вираж, лег на крыло, и в иллюминаторе вздыбился наискосок потрясший меня мгновенно индустриальный пейзаж. Концы пепельных неподвижно застывших дымов расплющило нависшее над городом зеленое с красной точкой небо. Сверху, от мощных труб, почти из выпукло клокочущей с жемчужным оттенком массы, выхлестывала вниз широким конусом вечерняя заря, набрякшая у горизонта черно-багровым цветом. А там, на земле, громоздились зеркально вспыхивающие стеклянными пролетами заводские корпуса, лепились друг к другу синие квадраты теней в белых звездчатых отверстиях от электрических ламп и по-черепашьи расползались в разные стороны нерасторжимо спаренные желтоватые фары. Пейзаж был тих и мертв. Потом он беззвучно дрогнул, качнулся и, на секунду выровнявшись, опрокинулся назад, за спину, мелькнув передо мной дотоле невиданной фантасмагорией будущего, — когда «Дуглас», готовясь зайти на посадку, в последний раз набирал высоту.

Следующим утром в камере хранения на железнодорожной станции пьяный мордатый кладовщик сперва не желал принимать у нас инструмент — ценность большая. А тащиться с ним в район сразу — не с руки. Машину надо левую нанимать, деньги платить, и, выходит, из собственного кармана. Предварительную рекогносцировку и оформление хозрасчетного договора с колхозом Воловенко обычно производил налегке. Мало ли что за месяц измениться может, вдруг председатель передумал строить или кредиты профукал на другие цели. Десятка, однако, птичкой перепорхнула в лапу кладовщику из бумажника Воловенко, и он записал в специальной графе блокнота — 10 руб.

— Нам эти накладные расходы куда-нибудь присобачить придется — или категорию трудности завысить, или липовый наряд сварганить. Иначе в трубу вылетим. Теперь смотри в оба, не зевай, крутись, вертись, выкручивайся…

И Воловенко принялся объяснять мне положение командированных буднично, даже с некоторой скукой, но подробно, ничего не упуская, не приукрашивая, не утаивая и называя вещи своими именами — взятка, калым, блат, на лапу, — и я понял с ужасом, что нам действительно придется крутиться, вертеться и выкручиваться, а главное — обманывать бухгалтерию треста, правда, в ограниченных масштабах, то есть по-честному, не зарываясь; в противном случае от моей тысячи через две недели останутся рожки да ножки, а ведь я рассчитывал тратить половину — пятьсот, другую — высылать матери.

— Почему так все нелепо сделано? — спросил я Воловенко, который продолжал казаться человеком порядочным, несмотря на свои дикие и неожиданные рассуждения.

Мы стояли в длинной очереди к автобусу под сжигающим солнцем, уже не городским, а степным, каким-то безжалостно обнаженным и горьким. Мы были единственными мужчинами в толпе — вокруг все молчаливые и утомленные бабы, которые, вероятно, возвращались с воскресного привоза домой после почти бессонной ночи.

Рядом, в плетеной корзине, топорщился непроданный серый гусь. Время от времени он глупо вытягивал любопытную шею, вяло хлопал крыльями, теряя пух, жирновато переваливался с боку на бок, — в общем, нервировал меня. Если бы я мог предугадать неделю назад, что мне Воловенко предложит в конце концов участвовать в гнусных комбинациях, то я вряд ли бы пренебрег должностью ученика самого последнего токаря в самой паршивенькой мастерской. Ладно, пока потерпим, присмотримся к обстановке попристальней. Гусь неприятно ворочался, часто, по-моему, опорожняя желудок, автобус долго не появлялся, бабы уныло щелкали семечками, а душа моя глубже и глубже погружалась в пучину безнадежной сковывающей челюсти тоски. От раздражения я решил морально доконать Воловенко и опять поинтересовался: