Пушкин напрасно надеялся, что дуэль принесет ему успокоение и он получит возможность продолжить литературную деятельность. Епитимью он бы отмучивал не в Киеве и не в Михайловском, а на Соловках или в другом дальнем монастыре. И Сибирь, и Кавказ были переполнены «своими». Николай I понимал, что дуэль для Пушкина — тупик.

Дурно, дурно, отвратно. Только полная и совершенная месть, которая опрокинет де Геккернов в грязь, принесет крупицу удовлетворения. Погоди, Пушкин, разве ты собираешься отомстить? Ведь ты прекрасно знаешь, что никому отплатить нельзя. И воздать по заслугам тоже. Никому. Ты защищаешься и, защищаясь, должен восторжествовать. Достойная мысль, умная, и ее не оспорить. Сейчас он попытался заглянуть в будущее. Смерть или тяжелая рана повесы не принесет радости. Смерть оградит старую сводню от позора. С ним же разочтутся другим способом. Нет, он не упадет на колени. Он поэт и останется поэтом. Декабристы перетерпели и выжили на каторге только потому, что прошлое — привычное, милое сердцу прошлое с петербургскими и московскими улицами, квартирами, с красавицами женами и невестами, с шумливой оравой девчонок и мальчишек, с гувернерами и гувернантками, с поварами и тройками, с ломберными столиками и домашними библиотеками, с материальными заботами и канцелярской службой, с тайными сборищами и блестящими вахтпарадами, с мечтательными ночами и серьезной работой на пользу обществу, с немудреными веселыми танцульками и даже с вдохновенной Сенатской и ее жертвенным стоянием под картечью, с ее отчаянным бегством по льду, разбитому ядрами, — это великое и малое прошлое утратило над ними свою могучую власть. Он не предполагал, что ему суждено будет воспользоваться сим страшным уроком. И он отряхнет власть прошлого, как прах у входа в новую жизнь, жизнь после дуэли.

Он первым в России вослед императору Александру Павловичу, умному и лукавому повелителю, которого, правда, обучили французские вольнодумцы, сообразил еще в младые годы, что литература может легко подменить оппозицию, обычную для европейских государств. Да что там оппозиция! Она в силах и тюрьмы сокрушать, бастилии да Петропавловки.

Хитрая бабка нынешнего самодержца мнения о том себе не сумела составить, хотя кокетничала с ферней-ским затворником. Женщина! Она была уверена, что власть — это пьяные и потные лейб-компанцы, дюжие полуграмотные дворянские недоросли в малых чинах, перед которыми ежели вильнешь юбками, даже не всегда раздушенными, так они вздернут на штыки, кого пожелаешь. Умна, не отнимешь, а до сути не докопалась. Впрочем, время тогда не подоспело. Ну какой властью располагал Державин? Какую ему дали, не больше. С Новиковым получилось сложнее. Недаром при его имени Николай Михайлович Карамзин смолкал, белел обличьем. Редко и шепотом поминал о приятном и полезном знакомстве, но, к чести его употребить, поминал благоговейно. Радищев — последняя и самая высокая ступенька передо мной, думал Пушкин. Самая высокая. Задушили — без жалости, наиздевавшись вдоволь. И все тут. Чистое дело голубец! Писал не очень складно, ну да где ему было обучиться? Что им поэт? Что им его вселенская слава! А между тем власть-то у литературы не простая — волшебная. Власть над умами.

Внезапно мысль снова отбросила его к де Геккер-нам. Непостижима цепь ассоциаций! Пожалуй, старая сводня не исхитрилась бы проникнуть без Дантеса ни к Трубецким, ни к Барятинским, да и круг императрицы был бы для него недоступен. Дантес открыл посланнику многие двери. Но, несомненно, тайна гнездится не только в том. Он должен ее расшифровать и должен сказать о ней громко. Он напишет сегодня письмо и покончит с де Геккернами, со всей мерзостью, которую они внесли в его семью.

Изогнувшись от услужливости и поглядывая искоса на пудовые кулаки Шлиппенбаха, половой снял с подноса угощение. Пушкин отхлебнул глоток горячего глинтвейна, и огненная жидкость потекла, обжигая внутри. Он даже крякнул, как от ледяного кваса или рассола наутро после жженки. Шлиппенбах, прожевывая пирожок и что-то бормоча, улыбался. Пушкин не внимал его речам. Он смотрел на соседей, очевидно, завсегдатаев, и они ему нравились какими-то почти неуловимыми чертами. Из-за ближнего столика раздался возглас:

— Вина! Эй, вина!

Половой, приняв издалека заказ, заметался, затряс полотенцем и, подхватив со стойки гигантских размеров штоф, бухнул его через головы пирующих, да так ловко, что не потревожил никакой посуды. В его движении было много от кабацкой удали, от безудержного ярмарочного веселья. Пей, пой, пляши — однова живем!

На Пушкина повеяло чем-то родным, домашним, хотя он не любил трактирного, подлого загула, когда все смешивается и без разбору подряд обнимаешь то половых, то женщин низкого пошиба, то знакомых, то незнакомых. На следующий день ругательски ругаешь себя и свою печень, стыдишься опоганенного тела.

Нет, не любил он трактирных удовольствий. В молодости к Софье Астафьевне ездил, но более, чтоб опередить приятелей и унять бунтующий темперамент. А офицерскую жженку, изготовленную на шпагах, обожал, называл ее «Бенкендорфом» за смирительное воздействие на желудок. Александра Христофоровича про то моментально оповестили. Не понравилось ему, не улыбнулся, поджал синеватые губы. У Дюме Пушкин привык пить шипучее шампанское, пристально рассматривая на просвет бокал, восхищаясь игрой воздушных пузырьков, взлетающих к пенистой поверхности. Любил он и вкус изысканной, особливо французской, кухни, у Фильетта заказывал паштет из гусиной печенки ценою в 25 рублей, любил он и тяжесть старинного серебряного прибора, отражение свечного, с красноватым оттенком пламени на позолоченных суповых крышках екатерининских сервизов, любил душистую, чуть пропитанную специями теплоту. И любил вскочить, прервав обед или ужин, ощущая на себе восторженные взоры. «Слушайте, други!» Любил он и вскипающий шум в ушах, и внезапный прилив сил, и стремительный полет руки, в которой зажата твердая от крахмала салфетка. Любил он и бурное, безалаберное застолье среди собратьев по перу, среди друзей, чего греха таить, любил и провел в сих бесполезных занятиях немало часов.

Внезапно острая пронзительная мысль отбросила его назад в серый декабрьский день, когда на имя Наталии Николаевны поступил денежный рескрипт, писанный посредническим пером шефа жандармов. Пришлось проглотить дикую обиду. Он не знал, как ответить на выпад. После письма в министерство финансов Егору Францевичу Канкрину получить денежный рескрипт! Он был вне себя и, быть может, в тот день решился повести дело к дуэли.

«Его величество, желая сделать что-нибудь приятное Вашему мужу и Вам, — сообщал Бенкендорф, — поручил мне передать Вам в собственные руки сумму при сем прилагаемую по случаю брака Вашей сестры, будучи уверен, что Вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок».

Неотступно наблюдая за половым, стриженным скобкой — под малороссийского казачка, — в нечистой косоворотке, с неуловимо гибкими, но точными жестами, Пушкин отчего-то подумал, что вредно было ему так много пировать по разным аристократическим ресторациям. Лучше бы в трактиры ездил. Он перевел взгляд на соседей, которые тесно сгрудились вокруг штофа, перешептываясь о чем-то.

Он вообще совершил в жизни массу ошибок. Долго недооценивал себя, свою славу. Держался все-таки в отдалении от людей низкого звания, от народа. Он полагал, что народ долго будет безмолвствовать. Зачем он жил у подножия власти? Зачем пытался завоевать презренный свет? Зачем позволил заманить себя в службу? Но все-таки он прав, прав! В какие времена и кто из европейских поэтов имел цензором монарха? Кто смел ссориться, как он, с сильными мира сего? Кто, наконец, заставил уважать литераторов и литературу? Кто сделал ее профессией? В подмосковной того не добьешься.

— Послушай, Александр Сергеевич, — прервал Шлиппенбах течение его дум, — я давно хотел тебя спросить: правда ли, что Моцарта Сальери отравил? Отец мой любил Антонио Сальери и ставил чрезвычайно высоко.