На разъезжающихся по глине ногах я поспешил за Цюрюпкиным и Воловенко, довольный тем, что сэкономлю рублей пять — не меньше бы потратил на завтрак в столовой.

Целый день, однако, по площади перед правлением хлещут серые крупные капли дождя. Дождь не косой, льет с неба прямо, почти отвесно.

К вечеру мы обосновались в крошечном кабинете заводского технолога, чтоб рассмотреть подробно исчерканные карандашом синьки.

— Без передвижки сушил, — объясняет Елена Краснокутская, — ничего не получится. Сушила нашему дураку бухгалтеру Епифанову не мешают — он в правлении, а производство тормозят. Цюрюпкин — ясное дело — Епифанову потакает. За копейку на одном крюке удавятся.

Елена — худощавая, тонкая, блондинистая, почти альбиноска. С карими — цвета крепкого чая — глазами. Брови выщипанные, удивленными — приподнятыми — треугольниками повисли на лбу. Блузка на ней белая, из батиста, с кружевом. Под горлом черный бархатный бантик. В середину его вшита перламутровая бусина. Вид у нее не местный, а городской, даже столичный.

В принципе девушки подобного типа мне нравятся. Строгие, с четко обведенным профилем, не чуждающиеся косметики, немного вычурные. Я даже был влюблен в такую. Конечно, издалека, потому что подойти и познакомиться в голову не приходило — не принято, неприлично, стыдно. Она принадлежала к хорошо известной в нашем городе компании стиляг, которые сидели по вечерам до закрытия в «Театральном» или «Динамо». Я часто следил за ними с неосознанной завистью сквозь гигантское зеленоватое стекло витрины, досадуя, когда официантка задергивала кисейный, почти непроницаемый занавес, и оттого желтый — электрический — зал со столиками, танцплощадкой и джазом на эстраде как бы погружался в матовый аквариум. Она мало танцевала, не курила, не смеялась, а сидела в основном молча, подперев подбородок ладонью.

Стиляг в нашем городе — не то что в Москве — по пальцам пересчитать. Появились они весной пятидесятого года; в сорок девятом они совершенно отсутствовали, и никто не употреблял еще знаменитый теперь термин, с до сих пор неуточненным содержанием. Стиляги, среди которых выделялась своей особенной красотой и неприступностью моя избранница, были именно стилягами, до «плесени» они не дотягивали да, вероятно, и не хотели дотянуть. Они никого не убивали на манер героев знаменитого фельетона, не насиловали, не грабили, они не воровали и не спекулировали, они просто за бешеные — для тех послевоенных лет — деньги покупали у нестиляг, возвращавшихся из-за рубежа, пестрые вещи, напяливали их более или менее удачно и, потупив взор, довольно понуро бродили среди остального населения, с неким внутренним — я полагаю, болезненным и выстраданным — удовольствием, купаясь в волнах всеобщего презрения или, в худшем случае, — ненависти. Что их толкало к тому? Страсть к шикарной жизни? Мода, которая, ломая препоны, проникала в наш город?

Сограждане по отношению к стилягам отчасти были не правы. Не прошло и десятка лет, как определенно выяснилось, что многие из постоянно обличаемых и бичуемых отщепенцев прекрасно учатся и работают, причем три четверти из них вовсе не папенькины сынки и дочки, а вполне нормальные дети рабочих и крестьян. Выяснилось также, что многие «нестиляги» пьют до упаду водку, дебоширят и лодырничают, поглощая, как саранча, общественный — с таким трудом добываемый — продукт, хотя являются тоже детьми рабочих и крестьян. Нет, сограждане, или, скажем поскромнее, — жители нашего города, в целом неправильно относились к стилягам, напрасно преследовали их, даже травили, навешивая подчас несправедливые ярлыки космополитов, западников, чуть ли не предателей и делая из них, из собственных ярлыков, поспешные выводы.

Я сам никогда не был стилягой. Мне нравились заграничные вещи, — кому они нынче не нравятся? — но я никогда не отважился бы надеть на себя что-нибудь оригинальное и пройтись под осуждающими взглядами по главной улице из конца в конец. Я желал — и это желание сохранилось по сей день — одеваться, как большинство, я желал раствориться в толпе и оттуда, из толпы и вместе с нею, ее глазами смотреть на мир. Среди людей я чувствовал себя прекрасно — я шел со всеми, я смеялся со всеми, я пел со всеми, и лишь ощущение слитности вселяло в меня настоящее спокойствие и веру в будущее.

Я был честным малым, но подтверждение своей честности я искал в мнении большинства — и только в нем. Если бы большинство сказало: «Ты ошибся», — я бы недолго думая согласился. Таков был — если щегольнуть выражением — незамысловатый пейзаж моей души в начале пятидесятых годов.

Но ее я любил, или, что более соответствует истине, я был в нее влюблен. Когда я встречал ее, сердце глухо замирало, грусть и тайное недоброжелательство к ее спутникам охватывали все существо. Высокая, тонкая, порывистая, она олицетворяла для меня женственность в единственном значении этого слова. Мне казалось, что, если я познакомлюсь с ней, она обязательно обратит на меня внимание, и тогда жизнь изменится по мановению волшебной палочки. Я бы и учился получше, и… Дальше мечты мои расплывались, глупели, и я постепенно возвращался к обычному своему состоянию юношеского томления и зыбкости. Потом она исчезла на какое-то время.

Я увидел ее снова осенью — помню свежий пронзительный запах листопада — в открытом трофейном «мерседесе», за рулем которого, напряженно пригнувшись и изображая из себя автогонщика, сидел мой приятель по довоенному детскому саду «Ролита» Бим Братковский. Собственно, его звали Любим, Бим, Бимка — сокращенное имя. Бим Братковский! Бим Братковский! Шикарно звучит. Он тоже не был стилягой. Он вообще не ходил по улицам и не посещал рестораны. Жизнь его протекала на дачах, в какой-то недоступной для меня суете, в каких-то весьма важных свиданиях, в длительных вязких телефонных переговорах по поводу намечаемых свиданий, в посещении премьер местных театров и в просмотре трофейных кинофильмов, — между прочим, полных, из которых ни кадрика пока не вырезали. Потом, когда их вырезывали неизвестно где и неизвестно кто, самые пикантные моменты — например, Марика Рокк в бочке, — они отпечатывались на прекрасной немецкой фотобумаге и неведомыми путями попадали на стены Бимкиной отдельной комнаты.

Мне никогда не удавалось приобрести ничего подобного. Фотография Марики Рокк в бочке и дубленка по-прежнему мне недоступны. Он вообще что-то постоянно проявлял и закреплял, покупал резиновые коврики для «мерседеса», выменивал для него же на эсэсовский кинжал зажигалку, чтобы заменить потерянную во время поездки в Крым, и месяцами ремонтировал продолговатые фосфоресцирующие часы для багажника в салоне, хотя всегда на руке носил свои — фирмы «Омега» с золотым браслетом.

Да, Бимка Братковский был недостижимым идеалом, однако унылым до безумия, вечно жалующимся на сердечную боль. А впрочем, не таким уж несносным парнем его следует считать. Сын крупного искусствоведа, отличник учебы, чемпион города по шахматам и лауреат географической олимпиады. Разве плохо?

Легко себе представить, что я испытывал, когда увидел их вместе на перекрестке улиц Ленина и Короленко. Бимка кивнул мне небрежно, а я отпрянул назад, пытаясь скрыться в тени еще не облетевшего красно-желтого каштана. Она скользнула косым летучим взглядом по моей обшарпанной фигуре и что-то спросила Бимку. Светофор запылал зеленым, «мерседес» рванул с места и исчез за пригорком, клаксоня и плюнув в меня удушливым синим дымом. Вот на Бимкином «мерседесе» она, к счастью, и умчалась из моей судьбы.

Я превосходно изучил Бимку, его пристрастия, вкусы и мечты. В душе я презирал его — без всяких, правда, оснований, просто предчувствуя его чиновничье-бюрократическое будущее. К ней же я утратил интерес достаточно быстро. Возможно, если писать до конца откровенно, и потому, что я понимал — купить туфли на толстой подошве — одно, но черный «мерседес» с белой зажигалкой мне не заполучить ни сейчас, ни после.

Итак, я утратил к ней интерес, я не связывал с ней никаких безумных надежд, я не фантазировал и не воображал нас рядом за столиком ресторана, на пляже или в машине, короче — я перестал ее любить, но ее женский образ мне мучительно нравился еще долго, и еще долго я искал ее случайные и изменчивые черты в облике иных девушек и, отыскав, трепетал от необъяснимого волнения, как на тротуаре перед огромной зеленоватой витриной ресторана, когда официантка задергивала кисейный занавес, превращая немой зал в матовый аквариум.