Юлишка охнула от дикой, лопающейся в бедре боли. Она навалилась грудью на перила, и — о, счастье! — ум ее начал быстро тускнеть, как зеркало, на которое дышат.

Кто-то тронул ее, и она очнулась. Над ней склонился недотепа.

Юлишка лежала подле двери Апрелевых. Вероятно, сюда ее доставил кузнечик — описанным выше способом.

Недотепа, выплюнув размокшую сигарету, помог подняться на четвереньки. Разогнуть спину мешала боль, которую нельзя было преодолеть. Так, поддерживаемая недотепой, цепляясь за него и скорчившись в три погибели, Юлишка сползла во двор. Припав к стене у места, где умерла Рэдда, она передохнула, глотая всхлипами сентябрьскую сырость. Теплая кровь капала из носа. Недотепа, закурив, бормотал что-то по-своему. Казалось, он не собирался ее бросать одну.

Их никто не засек.

Наконец они продолжили путь и пересекли двор под покровом темноты. Обдирая колени, Юлишка добралась до Ядзиного окна. Недотепа осторожно постучал ногтем в стекло. Однако Кишинская не откликнулась.

И Ядзю забрала гестапа!

— Из-за меня, — прошептала Юлишка раздавленными губами, — из-за меня. Что я натворила!..

Между тем с помощью недотепы она поползла дальше — в парадное. К боли понемногу привыкла, как всегда ко всему привыкала. На последних ступеньках она опять сделала привал.

Недотепа рядом терпеливо попыхивал сигаретой. Потом он жестами спросил у нее: не позвонить ли?

Ядзя открыла скоро. Она не медлила, как раньше, в мирное время.

— Слава богу, хоть ты дома, — простонала Юлишка. — Тебя не арестовали, — и она упала на руки Кишинской.

— Ой, кровь! — ужаснулась Ядзя. — Что с тобой, Юлишка?

Она опасливо взглянула на недотепу, но тот лишь пожал плечами и выкинул окурок. Он помялся недолго, сдвинул пилотку на затылок, отступил в темноту и слился с ней. Если кто видел, парня застрелят, подумала Юлишка. Тогда я буду виновата перед его матерью. Она вслушивалась в ночь, но выстрела не раздалось.

Ядзя уложила ее в кровать, и Юлишка почувствовала облегчение. Кровь, верно, отлила от бедра. Ядзя принесла мокрое полотенце, отерла ей лоб.

Бон, бон, бон! — тупо отдавалось в ушах. Юлишка привычно считала удары и странно улыбалась тому, что вот теперь она ни капельки не сердится на бесстыжих баб, олицетворяющих времена года.

Лоб у нее раскалился, как венчик примуса. Виски жгло огнем. Она застонала:

— Ядзя! Ядзя! Голова болит. Сервизы погибли!

Ядзя приникла к ней.

— Что случилось, Юлишка? Расскажи.

Юлишка ничего не ответила и потому, что не могла сосредоточиться, и потому, что ей показалось — совершенно справедливо, кстати, показалось, — что Ядзя рассердится.

— Я захворала, Ядзенька, позови Зубрицкого. Передай Сусанне Георгиевне, что они книги по искусству вышвырнули из кабинета и ковер у Апрелевых украли. Когда горчичники будут ставить Юрочке, пусть газету кладут в четыре слоя, а не в два. У него кожа нежная.

— Что ты, Юлишка, бог с тобой?! Черт с ними, с книгами! Ночью запрещено ходить по улицам, комендантский час. Нужен аусвайс. — И все-то порядки уже знала швейцар Ядзя Кишинская, и всем им с рвением подчинялась. — Сусанне наплевать на шкаф. Она Катерине каждый месяц две сотни давала на детей. Обожди, утром сбегаю, да не за ксендзом, а за доктором Зильбербергом на Пушкинскую.

Доктор Зильберберг из Лечсанупра не только играл на «Бехштейне» и с достоинством раскланивался, но и пользовал обитателей дома напротив университета, независимо от ранга. Между тем он который день тлел неподалеку от Муромца, под другим кустом, в Голосееве, и гибкие его пальцы еще крепко стискивали ветку дикого шиповника. Но об этом, о докторе Зильберберге то есть, никто в доме ничего не знал.

— Не беспокой доктора, — ответила Юлишка и погрузилась в кипящую пучину страданий.

Знакомая волна — небесная музыка, что ли? — вознесла ее высоко под потолок, там побаюкала и сбросила вниз.

Юлишка всхлипнула. Непроницаемая волна то глухо накрывала ее, то освобождала, стекая, и Юлишка догадалась — к ней идет смерть; она не поднимется больше с постели; она умрет, и умрет на рассвете. Она взволновалась — непорядочно так поступать по отношению к Ядзе и доставлять подруге массу печальных хлопот. Куда она денет мое тело? До кладбища тяжело добираться.

Юлишка вслушивалась в ночь, — не раздастся ли снаружи выстрел. Она волновалась и за недотепу. Господи, молилась она сердцем, хоть бы парня никто не встретил.

Господи!

Лучше бы я приткнулась где-нибудь у забора Лечсанупра или спряталась в котельной за теплыми трубами, обернутыми пыльным войлоком. Безразлично, где умирать.

Юлишка внезапно увидела перед собой чью-то спину, а за ней, на асфальте, запрокинутую морду Рэдды.

Да это моя спина, моя!

Спустя мгновенье в оконном стекле кузнечик задвигал хищной челюстью — механически, как кукла. Над ним — луной в грязных подтеках, с косой ухмылкой — плыла физиономия навозного жука. Затем в черном небе среди светлеющих по краям туч пронесся в вихре танца пан Фердинанд, целующий красавицу Сусанну, Сашенька под руку с седым как лунь генералом в черном воровато скользнула мимо, а на ноги навалился ледяной мокрый живот Рэдды с отвисшими, омертвелыми сосками.

— Что же мне делать? Я задыхаюсь! Что же мне делать? — шептала Юлишка горестно.

А! Вот что! Пусть Ядзя на могиле напишет — Юлия Паревская! Да, Паревская… Фамилию моего законного мужа!

Но документы-то у меня на девичью. А без документов на кладбище не похоронят. Ах, какая путаница. Пусть напишут тогда фамилию Александра Игнатьевича. Ведь мы родные? Родные?

Юлишка — моя дорогая няня — не понимала, бедная, что лучше всего ей остаться под своей фамилией — Скорульская. Она не понимала, бедная, что нация может гордиться ее душой не меньше, чем душой Коперника. Что именно такие души и населяют рай, которого нет. Да что говорить! Юлишка ничего не понимала.

…Она подняла руку и попыталась потрогать свой лоб, чтобы узнать, горяч ли, и она действительно тронула лоб, но то был лоб Кишинской, которая склонилась над кроватью. Юлишка испугалась: отчего мой лоб на животе?

С той минуты она уже не различала в жидком сумраке ни Ядзи, ни кресла бабушки Марусеньки, ни стен полуподвала, ни каких-либо других предметов. Застилающая все серая мгла облегчала, как ни удивительно, ее кончину.

Она не хотела больше смотреть на обманный и жестокий мир.

Последнее, что вспыхнуло в Юлишкином сознании, — огромный огненно-синий драконовый венец примуса на седой как лунь голове генерала в черном. Если бы он не разбойничал, то я, Юлишка, относилась бы к нему неплохо, так же, как и к остальным людям — к дворничихе Катерине, бабушке Марусеньке или рыжему хулигану Вальке.

Все люди, все человеки. Ничего, что немцы. Вот и недотепа немец…

Додумывая до этого места, Юлишка еще видела драконовый венец на голове генерала; потом внутри ее стемнело, она всхлипнула и уловила Ядзин лепет:

— Почему у тебя лицо как подушка? Тебя били?

Лепет затерялся в пустыне уха.

Юлишка, напрягшись, отлетающим усилием воли схватила за хвостик какую-то следующую мысль. Мысль та была уже бесформенной. Но она все-таки рванулась и сделала судорожную попытку ускользнуть, а затем она, эта мысль, замерла и вытянулась, как подстреленная на бегу лисица, которую Юлишка видела в юности, путешествуя с паном Фердинандом в Татрах.

Трескучее пламя костра медленно озарило ее и так же медленно угасло вместе с ней навеки.

Над притихшим домом напротив университета, выталкивая к середине неба белесую мглу, подымался сентябрьский, желтоватый и промозглый, рассвет — рассвет оккупации.

• • •

Перед сном она часто нашептывала мне рыбацкие легенды милой ее сердцу Прибалтики. Погода в них, в легендах, всегда стояла прохладная и солнечная, как янтарь.

Нида, 1970 г.