Бердянск, Бердянск! Южное, обжигающее море!

Пузырчатая, соленая волна захлестнула ее. Рот заполнил тухловатый привкус водорослей. Заложило уши.

Кузнечик отъехал от Юлишки вместе со стулом и уменьшился в размерах.

Пискливый голосок его донесся издалека.

— Козяйка тебе приказала сокранить собаку и больше ничего? А где музейные экспонаты? Куда ты их зарыла? Учти, что я, гауптшарфюрер Кинкельман, правомочен отдать тебя под суд за упрятывание английских сторожевых псов.

Юлишка недоуменно уставилась на кузнечика. Она не дурочка. Зачем он берет ее на пушку?

Музейные экспонаты? Какие музейные экспонаты? Картины, что ли? И какой Рэдда — пес? Она собака охотничья.

Картины на антресолях. Искусство теперь ему понадобилось. Нет, он ничего не получит. Юлишка сумеет их выручить. И Рэдду.

Она пожала плечами:

— Картины красивые, дорогие, Сусанна Георгиевна ими гордилась. Увезла с собой в эвакуацию.

— Ах ты, китрюга! Как ты могла прислуживать этой дряни?.. Еврейке? — спросил кузнечик, меняя тактику и криво — до уха — усмехаясь.

Он надеялся выведать местоположение картин иным способом. Но Юлишка не дурочка. Ему не посеять розни в ее семье. Она никому не прислуживала. Она жила у родственников и трудилась, как трудились все. «Вы, Юлишка, мой самый преданный помощник», — сказал на ее дне рождения Александр Игнатьевич, подняв искристый бокал. А Хинкельман дурак! Не знает русского языка. Тоже отмочил: прислуживала! Совсем глупый — чувств не понимает.

Однако Юлишка ничего не произнесла, а мысли читать Хинкельман, как выяснилось, не умел.

Юлишка не задумывалась, впрочем, еврейка ли Сусанна Георгиевна или нет. Она не усматривала ни малейшего различия между собой, паном Фердинандом Паревским, Зубрицким, историком Африканом Павловичем Кулябко, Александром Игнатьевичем и… Сусанной Георгиевной — еврейкой.

А Сашенька? Да полно, еврейка ли она вообще? Ведь она сводная сестра, и зовут ее Александра Ивановна! Дед лесоруб, родом из Шадринска. Юлишка его однажды угощала обедом.

Торговки на базаре поссорятся и сквернословят, а так никто в городе лет двадцать никакой разницы между евреями и другими людьми не отмечал, во всяком случае Юлишке ничего о том не было известно.

Разве кузнечик базарная торговка? Может, он пьян?

Шовинизм — уровень малообразованных людей, именно малообразованных, утверждала в последней лекции Сусанна Георгиевна. Иногда по вечерам она, усадив Юлишку на тахту, излагала ей свои взгляды — без аудитории практиковаться неловко. Школа ни в какое сравнение с красноармейцами и младшими командирами не идет. Им лекцию прочесть нелегко. Вопросов уйма. Так Юлишка и узнала про некоего Шовена, истеричного солдата Наполеона Бонапарта, участь которого, кстати, ждет и Гитлера. Бесноватого фюрера расколотят в пух и прах. От этого самого Шовена все и приключилось. Сперва одни начали твердить — мы самые лучшие, потом другие, а третьи им возразили — нет, мы… И пошла писать губерния!

— Ты вечером прогуляешь собаку. Ауфвидерзеен, — выплюнул кузнечик напоследок, устав, очевидно, от русского языка.

«Гутен морген, гутен таг, хлоп по морде — вот так-так!..» — вдохновенно орал рыжий Валька и очертя голову бросался в драку.

Юлишка, опустошенная, повернулась и шагнула в коридор. Не сомневающийся в ее согласии кузнечик последовал за ней и распахнул дверь сапогом. Утренний — серый — свет с лестничной площадки осеребрил его четырехугольный блестящий носок. Когда Юлишка очутилась по ту сторону порога, он громко спросил:

— Твои вещи? Хочешь забрать?

Забрать вещи — значило сдаться. А ей надо выручить картины и Рэдду. Юлишка, так и не ответив ничего кузнечику, спустилась во двор и сумрачно побрела к флигелю. Прежде чем войти, она по привычке подняла глаза и увидела, что на балконе прохаживается, покуривая сигару, навозный жук. Рэдда стояла в ближнем углу на задних лапах, мелко перебирая передними, которые упирались в перила. Юлишке передалась ее дрожь. Она вошла во флигель, но не позвонила к Ядзе, а решила подсмотреть в щель. Вскоре навозный жук скрылся в кухне, а Рэдда заметалась по балкону, подвывая. Юлишка хотела крикнуть, что она тут, что она вернется, но безотчетный страх, налетевший когтистой, отвратно пахнущей птицей, теперь уже крылом, — черным, — наотмашь хлестнул ее по лицу.

Юлишка подождала несколько, надеясь, что Рэдда успокоится, но Рэдда не успокаивалась и продолжала метаться. Юлишка показалась ей, махнула рукой: мол, не бойся! Тогда Рэдда прыгнула на высокую скамейку, которую прежде использовали как подставку для пальмы. Балансируя, она положила лапы поверх перил и протяжно залаяла.

— Не смей, Рэдда! — прохрипела Юлишка.

Она медленно, устало закрыла веки, когда в ее мозг вклинилось понимание того, что сейчас произойдет.

Из квартиры Апрелевых на Юлишку с любопытством глядел недотепа.

А Рэдда мощно оттолкнулась от скамейки и, перекинув через перила длинное породистое туловище, стремглав рванулась вниз, изгибаясь в полете бубликом, судорожно подгребая воздух под брюхо растопыренными лапами.

Шмяк!

Хх…

И тишина. Юлишка бросилась к золотистому, вдруг исхудавшему и непомерно вытянутому телу.

Рэдда лежала на чернеющем под ней асфальте, задрав искаженную мукой пасть; ее распяленные и остановленные смертью глаза напоминали стеклянные у чучела немецкой овчарки в витрине зоомагазина напротив Института этнографии, но в отличие от тех, выпученных и злобных, Рэддины сохраняли тоскливое, почти человеческое выражение.

Юлишка очнулась оттого, что навозный жук саданул ее локтем в подложечку. Он ругался грубо, по-своему. Будто болты и гайки ссыпали в медный таз для варенья.

Юлишка притиснула ладони к животу и попятилась.

Сейчас она зайдет к Кишинской, и Рэдда, как два дня назад, навалится на ее туфли мягким бело-розовым животом с втянутыми сосками.

Юлишка тихо, как во сне, притворила за собой дверь флигеля, и недотепа, который с прежним любопытством следил за событиями из квартиры Апреле-вых, не заметил на ее лице никакого особенного выражения.

Несмотря на сентябрь, осень дышала зимним холодом. По целым дням теперь небо заливало тусклое красноватое серебро. Жалобно попискивали замерзшие птицы. Пахло отработанным бензином и палым отсыревшим листом. По городу разъезжали юркие грузовички «хорьх» с полицаями, которые расклеивали приказ генерала Эбергарда. Жители без различия пола и возраста в трехдневный срок обязаны зарегистрироваться в районных комендатурах.

Невинный приказ!

Смеркалось, когда к Ядзе позвонил, долго не отпуская кнопку, кузнечик.

Из-за его спины выглядывал навозный жук. Знаками они продемонстрировали, что пришли с мирными намерениями. Почмокав, кузнечик поманил Юлишку пальцем:

— На моей родине, в Швабинге, есть ресторан, где кельнершами работают исключительно пожилые дамы. Его посещают отставные генералы, профессора и — оля-ля — музыканты, — кузнечик поиграл в воздухе пальцами, будто нажимал на клапаны флейты. — У тебя приличный вид, и я тебя назначаю кельнершей. Хочешь в Мюнхен? Пойдем со мной.

Навозный жук негромко захохотал:

— Пойдем, пойдем. Не бойся. Мы тебя выдадим замуж за генерала.

Острота, сказанная по-немецки, осталась неоцененной, хотя кузнечик ее перевел.

Юлишка сперва не желала идти. Опять будут допрашивать, гестапа проклятая! Но Ядзя растолковала ей, чего от нее требуют, и даже предложила кузнечику свои услуги, от которых тот отказался:

— Ты там ничего не найдешь, не твой дом.

Узнав, в чем суть, Юлишка согласилась, да еще упрекнула себя по дороге: почему не согласилась сразу? Она должна, она обязана проверить, что творится там, в квартире, все ли в порядке, все ли на месте?

И Рэдда!

Юлишке чудилось, что Рэдда жива и невредима, и она не интересовалась у Кишинской, кто и где похоронил собаку. Если во флигеле ее нет — значит, она там, в спальне у кровати или в кабинете.