Капитан Мельников сумрачно посмотрел на меня и сухо спросил:

— Рядовой Глебов, устав воинской службы проходил?

— Так точно, проходил, ваше высокоблагородие.

— Так вот, за нарушение устава отправляйся на тридцать суток на гауптвахту.

Ошеломленный, стоял я перед ротным, ничего не соображая. Когда я нарушил устав? Где? Час от часу не легче. Неужели взводный снова наябедничал?

— Можешь идти, — так же сухо буркнул ротный.

Обескураженный свалившимся на меня новым несчастьем, я понуро поплелся к выходу.

— Отставить! — загремел капитан. — Ты как, подлец, пошел? Устава не знаешь?

Пришлось вернуться, вытянуть руки по швам, стать в струнку перед капитаном, сделать поворот и, четко отбивая шаг, выйти.

В этот же день меня под усиленным конвоем отвели на гауптвахту в одиночную камеру.

Все это так меня потрясло, что временами казалось, будто все это происходит во сне. Я сидел на гауптвахте, не зная, за что сижу. Я никого не оскорбил, ничего не украл, ничего не сделал плохого.

И все же я не терял надежды. У командира полка много дел, он еще не прочел моего заявления. Но настанет день, когда он его прочтет, расследует мое дело, вызовет меня к себе, внимательно выслушает и достойно накажет взводного.

Так прошло тридцать дней.

В день освобождения меня под конвоем доставили в казармы и сдали взводному.

— Ну, господин кляузник, будешь в другой раз на меня командиру полка жаловаться?.. Сволочь! Прими три наряда вне очереди на кухню да сапоги мне вычисти!..

Вечером, рассказав все товарищам по взводу, я узнал причину моего наказания.

— Одно слово — деревня ты, Глебов, — говорили мне товарищи. — Ну кто же подает жалобу командиру полка? Эх, ты, чубук, чубук! Устав забыл! Кто допекал тебя? Взводный. Ему нужно было и жаловаться…

Только теперь мне стало ясно, что нет в царской армии правды, а нам, солдатам, нечего ждать от офицера справедливости…

Пусть теперь меня взводный хоть до смерти замучает нарядами, — я все равно уже никому не пожалуюсь. Не у кого искать правды, некому и жаловаться.

Горькие мечты о чудесных заморских странах, о больших веселых городах, об Эйфелевой башне — все, все было испоганено. Я жалел, что попал в особые полки, хотя нас хорошо кормили, одевали во все суконное и звали малиновыми юнкерами, но здорово донимали муштрой.

С зари до темной ночи мы только и делали, что учились ходить сначала повзводно, затем поротно, потом побатальонно, а в заключение нас учили маршировать целой дивизией. Это было какое-то умопомешательство. От криков «ура» мы совсем охрипли. От топота ног тысяч солдат гудела земля и дрожали стекла в бараках.

Временами казалось, что если так будет продолжаться и впредь, мы по колени сносим ноги.

Перед отправкой за границу бригадный снова навестил нас. Полк выстроили, как это водится в таких случаях, на лагерном плацу. Саперы приволокли огромный сосновый столб и поставили его посреди плаца «на попа».

Старые, видавшие виды солдаты ломали головы, что бы все это значило. Может быть, лазить на столб заставят? Солдат — лицо подчиненное; что прикажут, то и будешь делать.

Бригадный генерал, покручивая тонкие усики, важно прохаживался по плацу. Его превосходительство обдумывал речь. Наконец, генерал одернул китель, вскинул бабьими плечами и, приподнявшись на носки, звонко крикнул:

— Братцы, перед нами столб. Обыкновенный… — (Наклон головы в сторону командира полка). — Какой столб, полковник?

— Сосновый, ваше превосходительство!

— …сосновый столб. Но представьте, что это не сосновый столб, а наш враг, немец. Его императорское величество государь император приказал нам с вами этот еловый столб сбить. А что требуется для того, чтобы этот столб сбить? — Генерал прошелся вокруг столба. — Для этого нужно посильнее грохнуть по столбу. Собрать всю русскую силу-матушку, получше приноровиться и грохнуть. Да так грохнуть, чтобы у столба, то бишь у немца, искры из глаз посыпались. — Генерал, довольный удачными сравнениями, прошелся по фронту. — Теперь возникает другой вопрос: а откуда лучше ударить по столбу? Я не знаю, откуда, — кокетничал генерал, пожав плечами.

На плацу было так тихо, что слышно было, как ветер перекатывал по земле прошлогодние высохшие листья.

Затем тысячи глоток дружно выдохнули:

— Где прикажут, ваше превосходительство.

Генерал расцвел:

— Так, так, правильно, молодцы. Солдат так и должен отвечать. Солдат должен выполнять только то, что ему прикажут. А думать за него будут его командиры… Так вот, государь император и наши доблестные союзники нашли, что лучше всего и удобнее всего по этому столбу, то есть по врагу, грохнуть с Западного фронта. Теперь ясно, братцы, почему государь император отправляет вас за границу?

Командир полка, полковник Караганов, свирепо взмахнул руками. Со стороны можно было подумать, что командиру полка стало душно и он ловит воздух. Командир подал команду кричать «ура». Солдаты дружно рявкнули, как будто бы теперь, после такого исчерпывающего доклада, им стало все понятно. А на самом деле мы так ничего и не поняли.

Бригадный поблагодарил за службу, приказал прокричать еще троекратное «ура» в честь государя императора, затем, лукаво щуря глаза, погрозил:

— Смотрите, братцы, не подкачайте. Во Франции вы должны показать себя. И так показать, чтобы любая француженка, взглянув на вас, таких орлов… гм… гм… подумала. Поняли меня?

— Так точно, ваше превосходительство, — заржал полк.

Через три месяца нас, одетых в тщательно подогнанные гимнастерки, брюки, хромовые сапоги и легкие шинели офицерского сукна с малиновыми погонами, повезли в Архангельск на пароходы.

Не доезжая сотни километров до Архангельска, дивизию неожиданно повернули обратно.

Первая бригада, погруженная на пароходы, была потоплена немецкими подводными лодками. Напуганное начальство погнало нас под Ригу.

Там 4-ю особую дивизию бросили в наступление на знаменитую «Пулеметную горку». Горка была сильно укреплена, имела восемнадцать рядов проволочных заграждений, по которым был пропущен электрический ток, и несколько рядов окопов. Военные авторитеты считали ее северным Верденом.

Командующий 12-й армией, генерал Радко-Дмитриев, решил взять горку. Наступление было назначено на 25 декабря 1916 года. Генерал хотел преподнести царю сюрприз к счастливому 1917 году.

Взять «Пулеметную горку» было решено ночью, внезапным штыковым ударом, без единого артиллерийского выстрела.

Когда храброму, но бестолковому генералу Радко-Дмитриеву сообщили, что «Пулеметная горка» сильно укреплена, имеет восемнадцать рядов проволочных заграждений, десятки пулеметов, что укрепленный район залит бетоном и железом, генерал ответил:

— Это пустяки. Плохо вы, господа, знаете русского солдата. Мы бедны артиллерией, еще хуже у нас обстоит дело со снарядами. А пукать так, чтобы спугнуть немцев, я не намерен. Горку нужно взять внезапно, атаковать по-суворовски… Остальное, господа, доделает русский штык-молодец.

Стоял тринадцатиградусный мороз. С моря дул злой, острый ветер, он обжигал лицо, леденил дыхание, и руки примерзали к заиндевевшим винтовкам.

Запорошенные снегом, сгорбившиеся, пробирались мы цепочкой, толкая друг друга, по ломаным ходам сообщения на позиции. Кругом все было подернуто инеем. Забеленные ходы сообщения, белые деревья, кустарники и заиндевевшие солдаты. Среди этой мертвой белизны молча пробиравшиеся солдаты походили на мертвецов.

Морозную тишину ночи нарушали лишь стуки котелков, тяжелые хрипы людей, да приглушенные окрики офицеров.

Мы шли около получаса по ходам сообщения, а нам казалось, что им не будет конца, снежный марш будет длиться вечно.

То и дело из густой растянувшейся на многие километры живой цепи кто-нибудь выпадал. Замерзающий солдат, точно скошенный, бесшумно валился на землю. Цепь останавливалась. К упавшему подходил офицер, и если солдат еще дышал, его оттаскивали куда-нибудь в нишу, где и оставляли до прихода санитаров, а если он был мертв, его выбрасывали на край хода сообщения, чтобы не мешал. Пробка рассасывалась, и снова приглушенный стук котелков, вздохи, причитания давали знать, что снежный марш продолжается.