— Налево, голубчик. Послужи царю-батюшке и родине на чужой земле.

Солдат бессмысленно пучил глаза, молодецки поворачивался и, озверело топая коваными тяжелыми сапогами, шел в сторону от строя, где уже толпились отобранные генералом кандидаты в особые полки.

Мне очень хотелось побывать в заморских странах, посмотреть на иных людей, на иные земли и города. А больше всего хотелось побывать на Эйфелевой башне. Солдаты говорили, что башня в сто раз выше Ивана Великого.

И еще в ротах говорили, что ежели забраться на самую ее макушку, то можно увидеть весь мир, всю матушку Россию.

С Эйфелевой башни я рассчитывал увидеть и свое село Даратники, большой пруд, в котором водилось много карасей, и покосившуюся избушку матери, а может быть увидеть даже и свою мать…

В запасных частях обмундирование выдавали, не считаясь с ростом и телосложением. В особых полках все обстояло иначе. Там с каждого «француза» сначала снимали мерку и только после этого заказывали обмундирование. Гимнастерки и брюки шились из тонкого чистого сукна. Шинели офицерские.

Но особенное восхищение вызывали погоны «французов». Малиновые, с небольшими белыми кантиками и красными римскими цифрами на полях, обозначавшие номер части, они, словно терпкое вино, кружили нам головы.

С завистью глядели мы на солдат особых полков. Счастливцы! Им разрешалось ходить по солнечной стороне (нижним чинам в царское время запрещалось в городах ходить по солнечной стороне), а тульские девушки (четвертая особая дивизия стояла около Тулы) были без ума от особцев. На нас же они и глядеть не хотели.

Это здорово донимало нас. Постепенно зависть перешла в ненависть. Мы потихоньку поколачивали малиновых юнкеров. Не оставались в долгу и особцы. Между солдатами запасных полков и особыми полками шла негласная война. Мы лупили друг друга где придется и как придется. Начальство не слишком взыскивало с нас за это и ничего не предпринимало к прекращению междоусобицы. А под конец дело дошло до того, что «французы» в одиночку боялись показаться на улицу.

К чему грех таить? Сейчас об этом можно сказать. Я крыл на чем свет стоит малиновых юнкеров, издевался над ними, не один раз участвовал в побоищах, а самому мне очень хотелось попасть в особые полки. Я мечтал о той счастливой минуте, когда я, разодетый юнкер, пойду по солнечной стороне города. В моих ушах уже звенели восхищенные голоса тульских дульциней:

— Кто этот красавец? Как фамилия этого красивого мальчика? Как он хорош.

В деревне у меня осталась подруга. Расставаясь с ней, я поклялся ей, как это водится в таких случаях, быть верным до гроба. Бог мой, как бы она была поражена, увидев меня в такой роскошной форме.

В общем все говорило за то, что мое место только в особых полках. Но я не вышел ростом. А туда отбирали только жердяев. И придумал я великую хитрость.

В день смотра обвязал я грудь длинным домотканным полотенцем, напялил на себя две нижние рубахи и подбил к сапогам толстые деревянные каблуки.

Но зря я выпячивал грудь колесом, зря «ел», больше чем следует, глазами начальство. Бригадный даже не посмотрел на меня. Но я решил идти напролом: была — не была.

Когда счастливцы проходили мимо роты, я выскочил из строя и, нарушая все воинские правила, пристал к последнему солдату и, задрав голову, зашагал, каждую минуту ожидая, что вот-вот начальство вытащит меня из рядов и отправит на гауптвахту. Но все мои страхи и опасения оказались напрасны. Взводный, переписывая нас, со вздохом сказал:

— Неужели тебе, Глебов, на Западный фронт хочется ехать? Дурак, родная земля мягче. Да и теплее.

— Брат там у меня, господин взводный… С братом давно не виделся, — соврал я взводному.

— Брат, говоришь, там. Это — другое дело. Это — другое дело, — и взводный внес мое имя в списки 16-го особого полка, в роту связи, — там, мол, и такой «орел» сойдет.

Вечером он вызвал меня к себе в палатку, дал полтинник и, не глядя на меня, буркнул:

— Принеси бутылку вина, фунт колбасы, две булки, банку ваксы, десяток малосольных огурцов и полтора рубля сдачи.

Я негромко — как и подобает нижнему чину — рассмеялся. Шутник этот господин взводный! Но, взглянув на побуревшего взводного, я понял, что он и не думал шутить.

— Ну! шагом марш! Да побыстрее! — скомандовал взводный.

— Господин взводный… На полтинник нельзя столько купить…

— Мало? Ты что думаешь, взводный — неграмотный, считать не умеет? Раз говорю — хватит, значит хватит! — угрожающе наступая на меня, закричал взводный.

Кровь прилила к моей голове. За дурака, что ли, меня принимает он? Не помня себя, я крикнул:

— Господин взводный, как же на полтинник все это купить?

— А вот как! — подскочив ко мне, ударил взводный меня по лицу и вытолкал из палатки.

— Ты что? Летать учишься? — обступили меня товарищи.

— Да, вот, — говорю, — взводный полтинник дал, а купить велел на два рубля товаров… Да еще полтора рубля сдачи ему неси…

— Ну, и что ж такое? Иди и покупай.

— На полтинник?;

— Эх ты, деревня-матушка. А еще в Москве жил… Спасибо говори, что дешево отделался… Вчера взводный псковскому четвертак дал, товара на пять рублей приказал купить, да еще сдачи семь рублей доставить.

И, посмеявшись над моей темнотой, они посоветовали отправляться в лавку.

— Беги, беги скорее, чубук ты этакий! Сколько велено вина купить? Бутылку? А ты две купи да сдачу удвой, тогда, может, простит он тебя. А так сгниешь, чубук ты зеленый, на кухне за картошкой.

Но мне так и не удалось откупиться. Произошло ли это оттого, что я порцию вина удвоил, а сдачу оставил прежнюю, — не знаю, но только на следующий же день взводный к чему-то придрался на учении и поставил меня на два часа с полной боевой выкладкой под винтовку. А затем пошло и пошло. То стою под винтовкой, то чищу на кухне картофель, то освежаю ротные уборные, то мою посуду, а затем снова под винтовку.

Так продолжалось две недели. Наконец мне это надоело. Надоело стоять под ружьем, чистить картошку, освежать солдатские отхожие места. Я решил жаловаться. Иначе, чего доброго, взводный сгноит меня на кухне. И жаловаться я решил прямо командиру полка.

Командир полка, полковник Караганов, звал солдат братцами, детьми, и я решил обратиться к нему как к отцу родному, рассказать ему о бесчеловечном обращении взводного.

Несколько дней сочинял я заявление, в котором решил не скрывать и не утаивать все свои мучения. Не позабыл сообщить командиру и о случае с полтинником.

Но как передать заявление? Идти в штаб — боязно. Да меня туда просто не пустили бы. Не придумав ничего лучшего, я решил передать жалобу через денщика командира.

Выслушав мою просьбу, он оглядел меня с ног до головы и, презрительно усмехнувшись, протянул:

— Эх ты, деревня!

И пошел прочь. Что он хотел этим сказать — не знаю.

«Ну, хорошо, — подумал я, — не хочешь помочь мне, так я и без тебя все устрою». Набравшись храбрости, я дошел до командирского особняка. В садике играли две девочки, нарядные, похожие на грациозных кукол. Это были дети командира полка.

Когда одна из девочек подошла к решетке, я попросил ее передать письмо отцу и, обрадованный своей находчивостью, побежал в казармы.

— Глебов, ты где, стервец, был? — встретил меня взводный.

— В лавочку ходил, господин взводный, — скрывая свою веселость, ответил я.

— Разрешение у отделенного командира на отлучку просил?

— Никак нет, господин взводный.

— Три наряда вне очереди на кухню получи. Отлучишься еще без разрешения — на губу сядешь.

Я слушал взводного и торжествовал. Недолго вам теперь, господин взводный, осталось мучить меня.

В тот же день вечером меня вызвали к командиру роты. Во взводе всполошились: зачем бы мог Глебов понадобиться угрюмому капитану Мельникову?

Но я не унывал. На расспросы товарищей отвечал, что не знаю, а сам при этом хитро и многозначительно улыбался.

— Ваше высокоблагородие (особые полки по титулованию были приравнены к гвардейским частям), рядовой Глебов явился, — молодецки хлопнув каблуками, представился я ротному.