— Я вас не задерживаю.
Люди кольцами обвивались вокруг Наташи.
— Я занятой человек, мадмуазель, а вы меня изволите задерживать.
— Да вы можете идти.
— Хорошо идти, когда протолкаться теперь из-за вас нельзя.
Вокруг волновались.
— В чем дело? Что случилось? Раздавило? Что, большевичка?
И пошло кружить по толпе:
— Большевичка! Большевичка!
Зеленые змеиные глаза гипнотизировали Наташу. Наташа — в центре страшного зеленого круга. Не сдвинуться с места, как во сне. Змея напружинилась для прыжка, выпускает ядовитое жало. И вдруг — хорошо. Вот-вот укусит. Пусть. Наташа даже улыбнулась.
И вдруг развернулись кольца.
— В чем дело, граждане? А, это вы, Наталья Владимировна? Что случилось?
— Да я не понимаю. Я хотела спросить дорогу…
Поручик Архангельский, спокойно зажав широкую бороду, дернул — так и есть: ни воротничка, ни рубашки — волосатая грудь.
— Отведите его, граждане, в комиссариат. Это не опасный человек. Это вор, граждане.
Толпа с торжеством тащила вора.
— Большевика поймали! Большевика!
Наташа объясняла, волнуясь:
— Понимаете, я просто спросила дорогу — мне нужно было…
— А куда вам было нужно?
— Сегодня один мой знакомый уезжает с маршевой ротой на фронт. Я хотела…
— В каком полку?
— В 387-м полку…
— Знаю. Уехала уже маршевая рота, Наталья Владимировна. Еще вчера уехала.
— Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!
— Да, вчера уехала, Наталья Владимировна…
А на Глухаревской улице к ночи все жители повылезли из своих нор и глазели. На Глухаревской улице — Марсельеза, барабанный бой и булыжная поступь солдат маршевой роты. И только на вокзале, в вагонах, солдаты затянули свое, не французское:
Лучше было, лучше было не ходити,
Лучше было, лучше было не любити…
Не было конца песне. Не было конца вросшим в рельсы вагонам. А за тупыми задами поездов и впереди, перед насторожившимися локомотивами, — огромное черное поле. И в черном поле потонул черный поезд, железными цепями аккомпанируя солдатской песне.
V
Огненные стрелы прорезали бегущую за окном темноту. Казалось, поезд летит с аэропланной скоростью. Но нет. Поезд делает десять верст в час и останавливается у каждого полустанка. Там, откуда едут к морю Наташа и поручик Архангельский, — багровое небо: это Петербург бросил вверх свои огни.
Поручик Архангельский щелкнул портсигаром.
— Тут курить не полагается. Это вагон для некурящих!
Поручик Архангельский вынул из портсигара папиросу. Бритая рожа оскалила гнилые зубы.
— Это вагон для некурящих!
Поручик Архангельский зажал папиросу зубами.
— Вы не имеете права тут курить! Я не выношу табачного дыма!
Поручик Архангельский посмотрел сквозь бритую рожу и закурил. На бритой роже то красное — революция! — то белое — сдаюсь! — Рот открывается и закрывается. Бритая рожа исчезла. Одни.
— А кто ваш знакомый в маршевой, Наталья Владимировна?
— Ах, не говорите! Это ужасно, что я не успела его проводить. Я теперь просто не живу. Это странная история…
— А вы расскажите, Наталья Владимировна.
— Ах, это ужасно! Рассказать можно очень кратко. Я его видела только один раз. Но он… Нет, все равно не объяснить.
Поручик Архангельский затянулся крепко, крепче, чтобы во все жилы дым, и выдохнул, — серые чудовища закачались в воздухе.
— Я сказал неправду, Наталья Владимировна. Вы бы поспели. Маршевая рота только сейчас уезжает.
— Поручик!
— Вы знаете, почему я это сделал.
Наташа глядела в темноту: за быстрым окном, там где-то… Может быть, догнать?
— Поручик, вы все можете. Сделайте это — я обещала. Только проститься — больше ничего.
— Уже поздно. Теперь уж не поспеть, — отвечал поручик Архангельский.
VI
Для отца Наташи все ясно: в таком-то году объявлена война Германии, — причины такие-то; в таком-то году было свергнуто царское правительство, — причины такие-то. Отец Наташи, преподаватель истории и член городской управы от кадетской партии, заносит в тетрадочку факты, и он уверен, что когда-нибудь издаст учебник, а гимназисты будут ходить по комнате и зубрить.
— Наташа, нельзя так поздно возвращаться. Это вредно для здоровья.
— Ах, это нельзя просто и ясно. Это ужасно!
— Ну что? Рассказывай!
— Ах, это даже невозможно рассказать.
— Невозможно? Все можно рассказать.
— Нет, ты все равно не поймешь.
— Это ты так говоришь со своим отцом?
— Да нет, папа, боже мой, мне не до того.
— Но все-таки я твой отец, и ты бы могла мне просто и ясно рассказать.
— Ах, это нельзя просто и ясно. Это ужасно!
— Тетя Саша умерла?
— Да нет же! Никто не умер!
— Если никто не умер, значит все благополучно. Прими вот…
Преподаватель истории вынул из стола валерьянку, — верное средство против всех ужасов, кроме смерти, — и отсчитывал отчетливые капли. Отсчитал, оглянулся — нет Наташи.
Наташа — у себя наверху. Окно отворено.
Преподаватель истории услышал наверху странные звуки и, вспомнив далекое прошлое, догадался: плач. Склянка с валерьяновыми каплями разбилась о спокойный пол. Преподаватель истории, роняя книги и папки с вырезанными из газет фактами, ринулся по лестнице — наверх.
— Наташа! Что с тобой? Ната!
— Не знаю, папа. Совсем не знаю. Страшно!
А внизу ветер крутил по полу вырезанные из газет факты.
VII
Андрей из окопа пятые сутки смотрел на одну и ту же мызу. И пятые сутки думал:
«Не пришла».
Мыза принадлежала господину Левенштерну. А господин Левенштерн жил в Стокгольме, пил шоколад и спекулировал на коже. У мызы каждый день такой треск и шум, как будто тысячи гостей съезжаются на таратайках к мызе — отдыхать и пить молоко. Но если бы господин Левенштерн захотел вернуться на мызу, гости пустили бы великолепный фейерверк, как в великий праздник, и выехали бы навстречу на всех своих таратайках. И в последний раз увидел бы господин Левенштерн свою мызу.
С мызы приходил широкий майор с черным крестом на груди и белым флагом в руке и говорил речь о солидарности пролетариата. Левый всадил майору пулю прямо в живот — кишка высунулась. Солдаты были недовольны.
— Не по фамилии действуешь.
И вместо майора появился пулемет. Глаз у пулемета был очень хороший и верный. Даже в светлые ночи нельзя было высунуться — сразу заметит. Майор был лучше — толстый и добродушный.
Было задание — снять пулемет. Андрей ждал ночи. Искал бумагу — написать письмо. Левый вытащил из голенища курительную.
— На!
Андрей рвал огрызком карандаша курительную бумагу.
— Вы, Левый, отнесите в штаб полка, если что…
Левый сунул письмо за голенище. Андрей с гранатой в руке пополз по вздрагивающему полю — в тихую темноту. Тишину прорезало фыркающее чудовище. Может быть, метеор, звезда ушла, хотя рано еще — конец июня.
Андрей полз покорной пешкой. Игроки сидят над шахматной доской, и что для них это поле, которое пешке кажется огромным! Маленький черный квадратик. А в сложной комбинации пешкой всегда можно пожертвовать. Потеря пешки не означает проигрыша.
Уже над головой взлетают разноцветные ракеты, и совсем близко мыза. И прямо на Андрея взглянул черный бездонный глаз пулемета.
Левый ругается сам с собой:
— Зачем отпустили дитё мало? Не понимает дитё — потому и вызвался.
В окопах нельзя курить, но как здесь не закурить? Левый вытащил бумагу из-за голенища, крутит цыгарку за цыгаркой.
Далеко — у мызы — затрещало, вспыхнуло, загорелось поле. Левый — недокуренную цыгарку за голенище.
— Ну, теперь назад ползи! Да скорей же!
Андрею бы только скрыться, зарыться в землю, не видеть и не слышать.
«Не меньше как четверых убил, — думал Андрей и полз по дымящемуся, грохочущему и сверкающему полю. — Не меньше как четверых убил».
