К тысяче кладбищ, рассыпанных по всему огромному фронту, прибавилось еще одно.
Саперы наплели из хвои венки и повесили их на крестах.
От нашей роты осталось только семь человек. После боя мы толкались, точно ошалелые, по вражеским окопам.
В немецких блиндажах и землянках от прежних хозяев осталось много вещей: сумки и бритвенные приборы, красивые перочинные ножи и тарелки, фляги и граммофоны, шахматы и карты, но ни один солдат не притронулся к ним.
Мы все еще никак не могли поверить, что мы — хозяева «Пулеметной горки», хозяева всех этих немудреных солдатских вещей.
Мы с интересом рассматривали висевшие в блиндажах, землянках фотографические карточки отцов, матерей, братьев, невест, жен и детей прежних хозяев.
Сейчас, в наступившей тишине, нам было стыдно и больно перед родными убитых нами немцев. Во имя чего мы отняли у них мужей, возлюбленных и братьев?
Командир роты, занятый приведением в порядок захваченных окопов, приемкой имущества, не успел исключить из списков роты выбывших, и кашевары заложили в обе кухни по полному списку — на триста шестьдесят семь человек.
Но нас осталось только семь человек.
По случаю блестящей победы над врагом кашевары заложили в котлы больше чем следует мяса, не поскупились на сало, а на второе изготовили рисовую кашу с изюмом. Но ни один из нас даже не притронулся к еде.
Кашевары расхваливали свое варево, уверяли нас, что такие обеды не часто ест даже сам царь. Все было напрасно. Нам было не до еды.
То же самое произошло и с ужином. Обиженный кашевар пошел жаловаться на притворщиков к ротному.
Взбешенный капитан Мельников вбежал в землянку, где мы временно обосновались:
— Вы почему отказываетесь от обеда?
Но что могли мы ответить ротному? Капитан повторил вопрос. Промолчали мы и на этот раз.
— Не варите больше обеда. У господ солдат пропал аппетит, — буркнул он кашеварам и вышел.
— Офицер, а дурак, — проговорил кто-то тихо.
До вечера мы находились в каком-то мрачном оцепенении.
Скоро нас отвели в тыл. Всю ночь глядел я на оставшихся в живых товарищей и не мог уснуть. А потом взялся за перо. До самого утра торопливо записывал я свои переживания под «Пулеметной горкой».
Утром я прочел свои записки товарищам по роте. Должно быть, атака на проволочные заграждения была мною очень правдиво описана. Кто-то сзади меня всхлипнул; я оглянулся и увидел затуманенные слезами воспаленные глаза.
Потом мы стали писать письма родным убитых.
Солдаты перед боем обменивались адресами родных. Убьют меня — товарищ должен написать об этом родным. Убьют его — я должен сообщить тяжелую весть.
Целый день сочиняли мы скорбные письма, стараясь как можно деликатнее и нежнее уведомить родных.
Дорогие родители.
В первых строках этого письма мы, солдаты четвертой роты 16-го особого полка 4-й особой дивизии, сообщаем, что ваш сын, Петр Андреев, от роду девятнадцати лет, с которым мы находились в одном взводе, пал в ночь на 26 декабря 1916 года смертью храбрых во время штыковой атаки.
Перед смертью он нам ничего не наказывал, так как шел в первом взводе. Но, по рассказам товарищей, он храбро бился с врагами, заколол двух немцев и был убит, вбегая во вражеский окоп.
Сообщая вам эту печальную весть, мы просим вас не унывать. Война — такое дело, что это с каждым может случиться.
Засим до свиданья. Остаемся верные вашему покойному сыну товарищи по роте.
Дальше шли подписи.
Простая правда
На третий день после взятия «Пулеметной горки» разгромленную 4-ю особую дивизию отвели в глубокий тыл на отдых.
Мы думали, что дивизию расформируют, жалкие остатки полков, батальонов, рот, команд рассуют, как это обычно делается в таких случаях, по другим частям 12-й армии Северного фронта. Тем более, что сделать это было нетрудно. От восемнадцати тысяч бойцов в строю осталось не больше двух тысяч. В 16-м особом полку, где я находился, от пяти тысяч в строю осталось только триста сорок бойцов.
Имелись роты, боевой состав которых не превышал пяти-семи человек. В 11-й роте, например, остались только кашевары, денщики и чудом уцелевший телефонист. Распихать эти жалкие остатки по другим частям было делом легким.
Так думали солдаты. Но иначе смотрело начальство. Оно не собиралось расформировывать дивизию. Дивизия должна жить. Жить на страх врагам.
До взятия «Пулеметной горки» дивизия называлась в приказах просто «особой стрелковой», после взятия горки ее уже величали «доблестной», «непобедимой», «геройской».
Начальник дивизии был награжден георгиевским крестом и произведен в генерал-лейтенанты. Командир нашего полка получил золотое оружие. В дивизии не было офицера, который не получил бы награды или повышения.
Вскоре начало прибывать из особых запасных батальонов пополнение для дивизии. Бравые маршевые роты вливались в потрепанные полки. Мы не успели как следует очухаться, как дивизия полностью была укомплектована. И ничто не говорило о тяжелой трагедии, которую только что пережили полки.
Дивизия усиленно готовилась к отъезду за границу. Сейчас туда отправлялась не какая-нибудь рядовая, не нюхавшая пороху воинская часть, а закаленная в боях, с боевыми простреленными, овеянными пороховым дымом знаменами, геройская дивизия.
Но на этот раз отъезд уже не радовал нас, «старых особцев». «Пулеметная горка» охладила наш пыл, отбила охоту к заграничным «путешествиям». Радовались одни лишь новички, или цыплята, как в шутку звали мы их.
15 февраля 1917 года дивизия получила приказ сменить на (позиции латышские полки. Это озадачило нас. Вместо отдыха нас снова гонят в окопы. Особенно негодовали новички.
Вскоре стали известны причины, заставившие командование армии отдать этот приказ. Решено было познакомить молодых, не обстрелянных бойцов с боевой, окопной жизнью. Восемьдесят процентов состава дивизии нюхало порох только на учебной стрельбе.
Но «понюхать» пороху на этот раз так и не довелось. На позиции мы пробыли не больше недели, а затем дивизия неожиданно получила приказ грузиться в эшелоны.
Приунывшие солдаты снова воспрянули духом.
Каждый тайно надеялся, что пока доедем до Архангельска, погрузимся на пароходы, проедем моря, океаны, да по приезде проживем на отдыхе два месяца, — там, глядишь, и замирение наступит. И домой можно будет ехать. Не век же будем воевать.
Так мечтали мы с затаенной тревогой.
До станции наш полк шел сорок километров походным порядком по скверной дороге. Пришлось идти по колено в снегу, и мы здорово измотались. Добравшись до вагонов, затопили печи, поужинали и, завалившись на новенькие сосновые нары, крепко уснули.
Утро огорчило нас. За всю февральскую вьюжную ночь эшелоны 16-го особого полка не продвинулись ни на один километр.
Почему нас не отправляют? Мы кинулись к взводному, но он знал не больше нашего. Не мог ничего сказать и фельдфебель. Офицеры еще не выходили из классного вагона. Жандармы в длинных серых шинелях стыли на своих постах…
К нашему вагону подошел железнодорожный рабочий. Я спросил его:
— Скоро будете отправлять нас? Долго еще будете солдат морозить в этой дыре?
Рабочий огляделся по сторонам. Около вагона толпились одни солдаты.
— А куда отправляют вас? В Питере который день заваруха идет… В царя бомбу бросили…
— Кто бомбу бросил? Какая заваруха? — окружив рабочего, наседали солдаты.
Рабочий начал объяснять. В это время из офицерского вагона выскочил дежурный по эшелону капитан Мельников. Рабочий нырнул под вагон.
— В чем дело? Что тут такое случилось? Кто разрешил из вагонов вылезать? Марш по местам! Не было приказа из вагонов выходить! Взводный! Где взводный?
Вечером дивизия получила приказ снова выступить на позиции. Догадкам, предположениям не было конца. Что за чертовщина? Ехали во Францию, а тут, вместо заграницы, опять вшей в окопах корми. Уж не собираются ли бросить дивизию в новое наступление?
