Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

При мысли о генералах-конкурентах, постоянно его обставляющих, Добрынин озлобился. Довольно, в самом деле, разыгрывать из себя институтку. Этак всю войну проканючишь в начальниках дивизии. Генерал в волнении прошелся по комнате. Расчеты еще не кончены. Помимо убыли состава, следовало исчислить и количество героев. Мысленно прикинув, Добрынин решил быть щедрым. Да, здесь тоже не следует скупиться. Нужен размах. Шестьдесят. Нет — семьдесят. Нет — семьдесят пять солдатских и офицерских Георгиев. Вместе с тысячью павших это прозвучит солидно.

Генерал повеселел. Он даже растрогался. Он стал думать о том, сколько радости принесут солдатам маленькие серебряные крестики. Что касается тринадцати процентов смерти, Добрынин считал их вполне обеспеченными как плохим состоянием вооружения, так и всем известной стойкостью русских солдат. И больше об этих тринадцати процентах генерал не стал думать.

В ту же ночь был подписан приказ об атаке. Она назначалась на следующий день. Приказ сообщили полковым и батальонным командирам. Младшему офицерству и солдатам решено было открыть его перед самой атакой — ввиду плохого настроения солдат. Приближалось время посевов, и люди тосковали по дому.

2

С утра шел дождь. К полудню прояснилось. Вышло бледное солнце. Пригретая земля пахнула. В воздухе, в цвете неба появилась какая-то нежность. Неужели придет весна?

Тихон Великанов, немолодой солдат из ратников, сидевший у бруствера, отколупнул кусочек земли. Он промял ее между пальцами. Она ему понравилась. Он сказал соседу:

— Богатая земля.

Сосед ответил:

— И удобрение богатое.

Ленивым жестом сосед указал вперед, в поле.

Тихон глянул в бойницу: посреди поля, на проволоке висели трупы. Нынче ночью охотники вышли, чтобы разрезать проволоку, были найдены неприятельскими прожекторами и расстреляны из пулеметов.

Тихон отвернулся. Шутка ему не понравилась.

Тихон и сам был шутником, но в другом роде — в добродушном. У него была репутация ротного балагура. В каждой роте есть свой лучший танцор, лучший гармонист и лучший шутник. В окопах веселятся, как всюду. Лицо с крошечным носом и высоко поднятыми бровями содержало в себе что-то забавное. Всегда на нем была гримаса веселого удивления. Тихон умел талантливо представлять из себя дурачка. Когда он только пришел в полк, его и в самом деле считали дурачком. Но уже скоро, во время ротных занятий по штыковому бою, товарищи раскусили, что Тихон человек не очень простой.

Эти занятия происходили на плацу. Там стояли чучела, грубо воспроизводившие очертания человеческого тела. Фельдфебель Негреев вызвал Тихона:

— Смотри, Великанов, это есть твой враг. Ты должен его заколоть. Вот таким манером.

Негреев вскинул винтовку, кровожадно выкатил глаза и, сделав три чистых балетных выпада, всадил штык в чучело. Посыпались опилки. Прием длился несколько минут.

Тиша оказал:

— А враг согласится ждать, покуда я его убью? Уговор есть?

В рядах заулыбались.

Негреев крикнул:

— Не рассуждай. Коли!

Тиша кольнул.

— Сердись больше! Помни», что перед тобой твой враг. Сердись!

Фельдфебель отошел к другим солдатам.

Оставшись наедине с чучелом, Тиша взялся за дело добросовестно. Он бил чучело по соломенному пузу, колол его, рвал руками, дубасил прикладом.

Рота хохотала.

Когда фельдфебель вернулся к Тихону, на земле лежала кучка деревянного хлама и опилок — все, что осталось от прибора для обучения штыковому бою.

Тихон с достоинством доложил:

— Господин фельдфебель. Убил врага. Не встанет.

Он получил за это два наряда не в очередь и репутацию хитрейшего мужика во всей роте.

Соседом Тихона, который так дурно сострил об удобрении, был вольноопределяющийся Георгий Соломонов, огромный, красивый детина, первый силач полка. Непонятно, что связывало двух столь разных людей. Только в окопах завязывались такие необыкновенные дружбы. Соломонов кончил два факультета — философский в Лейпциге и юридический — в Одессе. Жадность этого человека к наукам, схватчивость его ума, редкостное трудолюбие заставляли ждать от него больших дел. Все в нем было крупным. Он не успел сдать государственные экзамены, когда его призвали на войну.

Образование давало Соломонову право стать офицером. Но как еврею ему было это недоступно. Это уязвляло его гордость. Он стал совершать чудеса храбрости, надеясь таким образом заслужить чин. Слава о его подвигах дошла до штаба армии. Его наградили двумя крестами и дали ему нашивки ефрейтора. Большего он не достиг. Он озлобился. Он впал в мрачное безразличие и целые дни писал письма к жене, которую обожал.

Через несколько дней Соломонову выходил отпуск. Он решил после отпуска не возвращаться в армию, а, забравши жену, бежать за границу, но там вступить волонтером во французскую армию, чтобы никто не мог упрекнуть Соломонова в трусости. Он не сомневался, что там, где развитию его способностей не будет поставлено предела, он быстро достигнет высших степеней, доступных военному человеку. Он нашел, что именно военное дело было его истинным призванием, но не в качестве солдата, мокнущего на дне окопа, а — стратега, решающего судьбу войны. Один Тихон знал всю глубину его сумасшедшего честолюбия. Вши, сырость, жидкий суп — мелкие солдатские заботы донимали Соломонова. Но он выходил из себя, наблюдая действия штаба дивизии, такие мелкие и бескрылые.

Сейчас Соломонов сидел на дне окопа, поставив винтовку между колен и лениво переругиваясь о Тихоном. Речь шла о том, чтобы им обоим после войны зажить вместе.

— Ты переедешь в город, — говорил Соломонов своим властным, нетерпеливым голосом, — поселишься рядом со мной. Дело найдется.

Он убрал свои длинные ноги, чтобы дать пройти прапорщику Врублевскому, который мотался взад и вперед по окопу, нервно прислушиваясь к противному вою мелкокалиберных снарядов.

Прапорщик Врублевский, новый ротный командир, только несколько дней как прибыл в окоп. Это хмурый и неразговорчивый юноша. Лицо у него маленькое, бледное. Глаза он вечно устремляет в землю, как бы впадая в задумчивость, но на самом деле избегая смотреть собеседнику в глаза. И ко всему — кислое выражение лица, словно у: него всегда болит, живот…

Однако все бы это ничего, если бы не его вчерашнее поведение в блиндаже.

3

Вчера немцы жарили из тяжелых орудий. Меткость у них была не очень точной, черт его знает почему. Возможно, орудия поизносились и прицелы обманывали. Так или иначе — было больше шуму, чем дела. Все-таки с непривычки было страшновато. Тем более, что они жарили без перерыва. И некоторые снаряды разрывались в неприятной близости от блиндажа. А когда пошли в ход двадцатиодносантиметровые, стало совсем неважно. Кто-то закричал. Но это не мог быть раненый. Осколки не залетали сюда. Он закричал просто потому, что нервы не выдержали. Длинным, как бы женским криком. Все неодобрительно оглянулись. И так паршиво, а тут еще орут. Это был новобранец. Он замолчал и с виноватой улыбкой озирался на товарищей…

Другой новобранец застыл у стены, как камень. Он не движется. Он избегает шевельнуть даже пальцем, даже веком. Это было его колдовство. Он считал, что неподвижность приносит ему счастье, и потому только он остается цел.

У многих было свое колдовство. Одни что-то шептали. Другие крестились. Соломонов в опасные минуты сжимал в руке фотографию жены, Не то, чтобы он верил, что это его спасет. Это не было колдовство. Он как бы обнимал жену. Он хотел, чтобы в момент смерти жена была в его объятиях.

Простейшим колдовством было материться. После каждого, разрыва однообразно и сильно материться. В это верили.

У Тихона не было колдовства. Его ясный и насмешливый ум отрицал колдовство. Тихон не показывал признаков волнения. Может быть, в душе он волновался. Но у него были свои представления о приличии. Он считал, что пожилому мужику, как он, волноваться неприлично. О, если бы он был помоложе. Он тоже позволил бы себе пару раз взвизгнуть. Это облегчает.

118
{"b":"554296","o":1}