У вод я подумал о бесе

И о себе,

Над озером сидя на пне.

Со мной разговаривал пен пан,

И взора озерного жемчуг

Бросает воздушный могуч меж

Ивы,

Большой, как и вы.

И много невестнейших вдов вод

Преследовал ум мой, как овод.

Я, брезгая, брызгаю ими.

Мое восклицалося имя.

Шепча, изрицал его воздух.

Сквозь воздух умчаться не худ зов.

Я озеро бил на осколки

И после расспрашивал: сколько?

И мир был прекрасно улыбен,

Но многого этого не было.

И свист пролетевших копыток

Напомнил мне много попыток

Прогнать исчезающий нечет

Среди исчезавших течений.

Панна пены, панна пены,

Что вы, тополь или сон?

Или только бьется в стены

Роковое слово «он»?

Иль за белою сорочкой

Голубь бьется с той поры,

Как исчезнул в море точкой

Хмурый призрак серой при?

Это чаек серых лёт!

Это вскрикнувшие гаги!

Полон силы и отваги

Через черес он войдет!

Вы были строгой, вы были вдохновенной,

Я был Дунаем, вы были Веной.

Вы что-то не знали, о чем-то молчали,

Вы ждали каких-то неясных примет.

И тополи дальние тени качали,

И поле лишь было молчанья совет.

  О!

А может, удача моргнет

Косыми глазами тихони?

  Гор гнет

Под шляпой зари,

Зари жестокой, угрюмой.

Нас рыбой поймали у тони,

Где рыбарь, где невод, где бьются челны,

Где молится море угрюмо угрю: мой

Жестокою прачкой портянки волны.

И лебедя пены угорь поймет,

Головкою змея мелькая

По мерным волнам непокоя.

И выдавят рыбы ячейки тенет…

У рыбы есть тоже Байрон или Гете

И скучные споры о Магомете!

И ежели ветер, сверкая,

Ударит терновником море по ранам

И гроза засмеется – есть дева такая,

Что, смерч пересекши, блистает Кораном.

  Их ниткою собраны слезы

  Про гибели чистых малюток.

Волос голубые морозы

  Молю так:

Не будьте к нам, людям, жестоки,

Катоны немого глагола,

У нас есть людские пороки,

Не рыбы, не Савонаролы –

  Пророки,

Чешуи мы не знаем, мы голы.

Сегодня

Я иду беснуясь…

Я обручальный день войны и сумасшедших грез

  Иль

Я мученицы тело на ободе колес,

Черепа с черепом сводня,

  А разум хром.

Играю камнями, как сумасшедший дом

Играет словом «бог».

Там в черном глазу завывает пожар

И с черных ресниц пылает навеки.

Мыслитель Джон Стюарт Милль,

В окна прыгая

С обугленной книгою,

Он знает, что едкая пыль, где он исчез, – твоя!

По водосточным трубам верхом

Падал, разбитому образу пара,

И мертвый упал он,

  И люди кругом.

Обреюсь молчанием, у слов выращу чуб.

Чертоги бога отдам словам внаем.

Пусть каждое слово мое –

Это Разин выплюнул зубы

Вам: нате! проклятых невольник.

Как поиск грозой колокольни,

Велю – станут образу метки.

Вы еще не поняли, что мой глагол –

Это бог, завывающий в клетке.

Страну Лебедию забуду я

И неги трепетных Моревен.

Про Конецарство, ведь оттуда я,

Доверю звуки моей цеве.

Где конь благородный и черный

Ударом ноги рассудил,

Что юных убийца – упорный,

Жуя, станет жить, медь удил.

Где конь звероокий с волной белоснежной

Стоит, как судья у помоста,

И дышло везут колесницы тележной

Дроби злодеев и со ста.

И гривонос благородный

Свое доверяет копыто

Ладони покорно холодной,

А чья она – всеми забыто.

Где гривы – воздух, взоры – песни,

Все дальше, дальше от ням-ням!

Мы стали лучше и небесней,

Когда доверились коням.

О люди! Так разрешите вас назвать?

Режьте меня, жгите меня!

Но так приятно целовать

Копыто у коня:

Они на нас так не похожи,

Они и строже и умней,

И белоснежный холод кожи,

И поступь твердая камней.

Мы не рабы, но вы посадники,

Но вы избранники людей!

И ржут прекрасные урядники,

В нас испытуя слово «дей!»

Над людом конских судей род

Обвил земной шар новой молнией.

Война за кровь проходит в брод,

Мы крикнем: «Этот дол не ей!»

И черные, белые, желтые

Забыли про лай и про наречья.

Иной судья – твой шаг, тяжел ты!

И власть судьи не человечья.

Ах, князь и кнезь, и конь, и книга –

Речей жестокое пророчество.

Они одной судьбы, их иго

Нам незаметно, точно отчество.