Далеко на острове, где русской державе
Вновь угрожал урок или ущерб,
Стал появляться призрак межавый,
Стаи пугая робких нерп.
Они устремлялись с плачем прочь,
Белое пятно имея наездником,
Меж тем как сверху слепо ночь
Им освещала путь отзвездником.
Синеокая дочь молокан,
Зорко-красные губки,
«Ишь, какой великан!» –
Молвив, пошла, поплыла в душегубке.
Вон ладья и другая:
Японцы и Русь.
Знаменье битвы: грозя и ругая,
Они подымают боя брусь.
Тогда летели друг к другу лодки,
Пушки блестели, как лучины.
Им не страшен голод глотки
Бездной разверзнутой пучины.
Рев волн был дальше, глуше,
Ревели, летели над морем олуши
Грузно, освещая темь и белые,
Как бы вопрошая: вы здесь что делая?
Тюлени взглядывали глазами мужа,
Отца многочисленного семейства.
И голос волн был уже, туже,
Точно застывший в священнодействе.
Зеленое море, как нива ракит,
Когда закат и сиз и сивч
Из моря плюется к небу кит,
Без смысла темен и красив.
Тогда суровые и гордые глаза
Узнали близко призрак смерти,
Когда увидели: победы что лоза
В руках японцев и ею вертят.
С коротким упорным смешком –
«Возвратись, к черноземному берегу чали,
Хочешь ли море перейти пешком?» –
Японцы русскому кричали.
И воины, казалось, шли ко дну,
Смерть принесла с собой духи «Смородина».
Но они помнили ее одну –
Далекую русскую родину!
По-прежнему ветров пищали,
В прах обращая громадные глыбы.
Киты отдаленно пищали,
И пролетали летучие рыбы.
Они походили на старушек,
Завязанных глухим платком,
Которых новый выстрел из пушек
Заставит плакать – по ком?
Но в этот миг сорвался, как ядро,
Стоявший на брегу пустынном всадник.
И вот, худое как ведро,
Пошел ко дну морей посадник.
И русским выпал чести жребий,
На дно морское шли японцы.
«Иди, иди», – звал голос рыбий.
Склонялось низко к морю солнце.
Последний выстрел смерти взором
На небе сумрачно блеснул,
И кто на волнах был сором,
Пошел ко дну, уснул.
И воины, умирая, трепетали.
Они покорно принимали жизни беды,
Но они знали, что они тали
Грядущей русского победы.
И всадник кверху взмыл, исчез.
Его прочерчен путь к закату,
Когда текло, струясь, с небес
На море вечернее злато.
Меж тем на Знаменьи
Перед изваяньем – создатель Трубецкой, –
Когда на отдых шел росам иней,
Молниепутной окруженный цкой,
Стоял наряд наружной стражи.
По-прежнему блистал, как зеркало, валун,
В себе отразив и страхование от кражи
И взоры неги серебряные лун.
Но памятник был пуст,
На нем в тот миг стоял никто.
И голос вещий вылетел из уст:
«Здесь дело с нечистью свито!»
Когда из облаков вдруг тяжко пал,
Копытами ударив звонко в камень,
Тот, кто в могиле синей закопал
Врага, грозившего руками.
И ропот объял негодующий народ,
И памятник вели в участок,
Но он не раскрыл свой гордый рот
И в лике скачущего застыл.
И, оттираясь жирно, в сале,
Ему в участке приписали
На площадь оную вернуться
И пребывать на ней и впредь без гривы, дела, куцо.
От конного отобрали медежа расписку,
Отмеченную такой-то частью.
И конь по-прежнему склоняет низко
Главу, зияющую пастью.
По-прежнему вздымает медь
Памятник зеркальный и блестящий,
Ружье не перестает в руках иметь
Воин отставной, блюстящий.
Толпа беседует игриво.
Взором слабеющим взирает часовой на них.
И кто-нибудь, подсмеиваясь над гривой,
Советует позвать портних.
И пленному на площади вновь тесно и узко.
Толпа шевелится, как зверя мех,
Беседуют по-французски,
Раздается острый смех.
