Еще сильней горл медных шум мер,
Его не каждому учесть,
И женщины, спеша на тех, кто умер,
Суворовой женщин делают честь.
Я вижу войско матерей,
Грудными выстрелы младенцами,
Чума серчала матерей,
Монблан спеша набросить венцами.
И некто третий воскликнет «на нож!»
В ухо и тем и этим пехотам,
И тучи утробных младенческих нош
Помчатся на битву, не думая, кто там.
Последний любовник прикажет вам: «Пли!»,
И бич глаз ударит по верным рядам,
И каждая девушка молвит: «Мы, девушки, ползали раньше, как тли,
Теперь же я мать, и хлыстом материнства в лицо смерти я дам!»
И вещей жены рукомойник над тазом,
И конницы с Волог, Висел и Кам,
И пушек Мусоргский над тайным приказом,
Все слилось и мчалось к единым войскам.
О, повивальные бабки и мамки
И мостовая из мертвых «но-но»!
<Кишки> из полков и <кашка> из <камки>,
Он и она в зазвеневшем оно!
И жен степных из камня баб грусть,
Что глыбой выросли стыдливо,
Уж украшает знак за храбрость,
Желтея тигром, рожью жнива.
Я помню, как кто-то в котле броненосца дыру
Починил своим телом, без разговора и споро.
Жены, в руки детей! И «на уру»!
На окопы смерти, на окопы мора!
Младенцы, туда же, в стан смерти!
Ведь броневые защиты порвут темноглазые дети в яслях скота!
Пусть крутится слабо на прежних вер Т
Дохнувшая воздухом гибели та!
И каждая бросится, вещая хохотом,
Вскочив на смерти жеребца,
Вся в черном, услышав: «На помощь! Мне плохо там!» –
Сына или отца.
И люди спешно свои души моют в прачешной
И, точно забор, перекрашивают спешно совести лики,
Чтобы ноздрёй сумасшествия некто прекрасновеликий,
Некто над ухом завыл: «Теперь ты ничего не значишь, эй!»
И самые умные, нацепив воротнички,
Не знали, что дальше делать с ними?
Встав на четвереньки, повесить на сучки
Или прочитать на них обещанное имя?
