Не выли трубы набат о гибели:

«Товарищи милые, милые выбыли».

Ах, вашей власти вне не я –

Поет жестокий узор уравнения.

Народы бросились покорно,

Как Польша, вплавь, в мои обители,

Ведь я люблю на крыльях ворона

Глаза красивого Спасителя!

За «не» я спрятан,

За ним, за ним, туда, где нем Он!

На тот зеленый луг, за Неман!

За Неман свинцовый и серый!

За Неман, за Неман, кто верует!

Тихий дух от яблонь веет,

Белых яблонь и черемух.

То боярыня говеет

И боится сделать промах.

Плывут мертвецы.

Гребут мертвецы.

И хладные взоры за белым холстом

Палят и сверкают.

И скроют могильные тени

Прекрасную соль поцелуя.

Лишь только о лестниц ступени

Ударят полночные струи,

Виденье растает.

Поют о простом:

«Алла бисмулла». А потом,

Свой череп бросаючи в море,

Исчезнут в морском разговоре.

Эта ночь. Так было славно.

Белый снег и всюду нега,

Точно гладит Ярославна

Голубого печенега.

Усадьба ночью, чингисхань!

Шумите, синие березы.

Заря ночная, заратустрь!

А небо синее, моцарть!

И, сумрак облака, будь Гойя!

Ты ночью, облако, роопсь!

Но смерч улыбок пролетел лишь,

Когтями криков хохоча,

Тогда я видел палача

И озирал ночную, смел, тишь.

И вас я вызвал, смелоликих,

Вернул утопленниц из рек.

«Их незабудка громче крика», –

Ночному парусу изрек.

Еще плеснула сутки ось,

Идет вечерняя громада.

Мне снилась девушка-лосось

В волнах ночного водопада.

Пусть сосны бурей омамаены

И тучи движутся Батыя,

Идут слова – молчаний Каины, –

И эти падают, святые.

И тяжкой походкой на каменный бал

С дружиною шел голубой Газдрубал.

Где в липы одетый узорный ходак,

У рощи стоит одинокий хлопак.

Где тени, как призраки, горестно всхлипывая,

Как бабочки мчалися в заросли липовые.

А тучи чернеют, как будто чернеча,

И сразу надвинулась к нам холоднеча.

Скакали и вились сплетенные пары,

И пели сопилки, и пели шездары.

И, будто пир для черных глаз,

Синеет небо и хабаз.

– Войдем же в эту халабуду.

– Войди, дружок, а я побуду.

Черный царь плясал перед народом,

И жрецы ударили в тамтам.

И черные жены смеялись смелей,

И губы у них отягчал пэлелэ!

И с нескромным самоварчиком

И с крылышком дитя –

Оно, о солнце-старче, кум,

Нас ранило шутя.

Лишь только свет пронесся семь,

Семь раз от солнца до земли,

Холодной стала взором темь,

И взоры Реквием прочли.

Черный царь плясал перед народом,

И жрецы ударили в тамтам.

Ни хрупкие тени Японии,

Ни вы, сладкозвучные Индии дщери,

Не могут звучать похороннее,

Чем речи последней вечери.

Пред смертью жизнь мелькает снова,

Но очень скоро и иначе.

И это правило – основа

Для пляски смерти и удачи.

Смугла, черна дочь Храма.

А в перстне капля яда, яда.

Тень месяца, не падай, как громада,

На это узкое кольцо.

Иль смерть войдет в нее неравно,

И станет мелом все лицо.

Стары, черны слоны из камня,

Их хоботы опущены во мгле.

А в перстне капля яда, в перстне.

Был кнесь опутан телом гада.

А ей быть жрицей Пляса надо,

Она не пляшет Храма вне.

Был вырван длинный зуб из зева.

Как зайцы, змеи добродушны.

А в перстне капля яда, яда.

И, видя близко призрак гнева,

Она туда, где смолы душны,

Ушла, виденьям жизни рада,

Как свечи белые, бела,

Летят, как черный сокол, косы,

Чернее ворона над снегом,

А ноги, черны, смуглы, босы,

Ведут толпу к вечерним негам.

А в перстне капля яда, яда.

Зачем суровая борьба

Ее на землю повалила?

Рука отца всегда гроба,

Когда поспешно и груба

На ножик перстня надавила.

Смертельный ножик с ядом жала.

Глухой приказ, чтоб не бежала.

А в перстне капля яда, в перстне.

Сказал старик: «Умри теперь с ней!»

Скрыв бороды одеждою стыдливой

Все, взятое враждебным оком.

Она всегда была лишь ивой

Над смерти мчащимся потоком.

А в перстне капля яда, яда.

А в перстне капля яда, в перстне.

Быть мертвой слонихе отрада.