Рыгор привык ночью спать, и теперь чувствовал, как странно работает голова: особенная чистота и ясность мысли странным образом сочеталась с непоследовательностью и нелогичностью: например, ему почему-то стало очень смешно при виде коллекции колбасных этикеток, наклеенных сбоку плиты. Все этикетки были круглые или овальные, и непременно красные или розовые. Он вышел в зал столовой и наткнулся там на целый поднос с ложками и вилками. Потом присел за один из столов у окна. Стол был накрыт клетчатой клеёнкой, серые клетки перемежались с розовыми, и на их стыках рождались красные полоски. На углу клеёнка прохудилась, и виднелись белые волокна её тканевой основы. Рыгора сильно клонило в сон, и, чтобы не поддаться, он встал и снова пошёл на кухню. Под кастрюлей уже начало шипеть, потянулся сладковатый съедобный запах. Рыгор голодно сглотнул.

Хлопнула дверь и послышались шаги. Вошёл Антось. Он снял с плеча два автомата и протянул их Рыгору, а к его ногам поставил синий полиэтиленовый пакет с надписью «Nivea».

— В пакете патроны. Пользуйся. Как наш борщ? Судя по запаху, его пора съедать. Выбирай стол, а я разолью.

Рыгор тёр глаза и зевал. Он спрятал оружие в сумку, отстранённо подивившись собственному безразличию и нежеланию даже подержать автоматы в руках. Он послушно вышел в зал и сел за ближайший стол; теперь ему попалась клеёнка с веточками чёрной смородины на фоне сине-жёлтой клеточки. Через минуту появился Антось с подносом в руках, на нём стояли две глубокие стальные миски с борщом, блюдце с дюжиной зубчиков чеснока и неполный стакан водки.

— Ты как хочешь, а я выпью. Тогда моя муза проснётся и прилетит на запах. Алкоголь и чеснок! — Антось отпил полстакана. — Кстати говоря, у древних греков нет музы изобразительных искусств. Но всё равно кто-то просыпается внутри!

Рыгор засмеялся шутке и принялся за борщ. Основной его составляющей была фасоль, но оголодавшему Рыгору даже понравился такой вариант. Он глотал горячий борщ, немного досадуя, что нет сметаны, и смотрел на Антося, как тот слегка наклоняет голову к каждой ложке, как ходит у него под кожей небольшой аккуратный кадык. Антось почему-то не ел гущу, а только сцеживал в ложку бульон. «Наверное, он потом её отдельно съест», — подумал Рыгор.

— Ты почему чеснок не берёшь? — в свою очередь заметил Антось.

Сам Антось съел уже зубчиков пять, не меньше. Рыгор отвечал, что не очень любит чеснок из-за запаха, который потом остаётся.

— Совсем не ешь чеснок? — Антось с удивлением покачал головой. — Как же тебе тогда удаётся что-то понимать в изобразительном искусстве?

Рыгор принял это за очередную шутку, и хотя она показалась ему неуклюжей, он вежливо хохотнул. Антось допил водку и начал рассказывать, что хороший чеснок купить невозможно, лучше всего выращивать его самому, и для этой цели он специально разбил грядочки возле стадиона. Но вырастить правильный чеснок тоже непросто.

— Могу научить тебя, как правильно за ним ухаживать. Зачем набивать себе шишки, если можно перенять чужой опыт. Заходи как-нибудь в светлое время, покажу грядочки.

— Обязательно зайду на следующей неделе, — согласился Рыгор, думая про себя, что и впрямь бы зашёл, если бы не этот навязчивый чесночный запах изо рта у Антося.

— Да, приходи в любой день! Я здесь всегда, — Антось отложил ложку и сидел, подперев голову кулаком. Блюдце было пусто. Рыгор помнил, что речь шла ещё и о шоколадке, но взял себя в руки и счёл за лучшее не упоминать пока о ней, ведь Антось и без того очень ему помог. Совесть надо иметь. Лучше поговорить о другом.

— Почему ты свои альбомы хранишь в коробках? Устроил бы себе полки или стеллажи?

— Всё очень просто — чтоб не пылились. Терпеть не могу вытирать пыль с книг.

— А почему ты на абстрактные картины смотришь, когда рисуешь котят? Что это за художник?

— Кандинский… Так просто смотрю, вытащил из одной коробки случайно. Изучаю его последние несколько дней. Что-то в нём трогает меня, но определить, что именно, пока не могу, — Антось стал задумчив. Видимо, он тоже захотел спать.

— Слушай анекдот! — подмигнул ему Рыгор. — Позвал однажды царь Левитана, Петрова-Водкина и Кандинского и велел, чтоб нарисовали ему по картине, за царское вознаграждение. Левитан нарисовал пейзаж с монастырём на берегу реки, и царю так понравилось, что он наградил Левитана десятью сундуками с золотом. Петров-Водкин нарисовал портрет царской дочери с ликом Богородицы, и царю так понравилось, что он выдал принцессу за Петрова-Водкина замуж. А Кандинский нарисовал абстрактную композицию. Царь смотрел-смотрел и говорит — это что? Кандинский отвечает — вот эти линии образуют замкнутую область, антагоничную по отношению к фону, а вот этот круг увлекает зрителя в плоскость и является центром восприятия; короче, это картина. Царю понравилось, и он даёт Кандинскому половину морковки. Кандинский говорит — это что? Царь отвечает — вот это оранжевая ось, подавляемая твёрдой поверхностью, а вот это растущие из неё зелёные отрезки; короче, это полцарства.

Антось кивнул, показывая, что понял анекдот, но даже не улыбнулся. Рыгор решил, что пора идти. Он встал и коротко, но душевно поблагодарил Антося, пожелал покойной ночи и попросил не провожать. Антось сидел и кивал, похоже, у него даже не было сил встать. Рыгор забросил сумку на плечо и пошёл к выходу. В дверях он обернулся и увидел, что Антось спит, положив голову на руки.

В пятницу у Лявона был экзамен. Всю неделю он усиленно готовился к нему, рано вставая и поздно ложась. В течение семестра преподаватель Адам Василевич выдал ему два десятка книг, назвав каждую очень важной и обязательной для прочтения. Изучить их все за неделю не было никакой возможности, и Лявон внедрялся в книги наугад: открывал в случайном месте, внимательно просматривал пару страниц, а затем перелистывал сразу четверть или половину тома. Таким образом он рассчитывал равномерно познакомиться со всем материалом, пусть и не полностью. Лявон очень утомлялся и, чтобы развеяться, в середине дня полчаса прогуливался по улице, а на закате брал табурет, пакетик сока и выбирался на крышу. Но несмотря на предосторожности, к пятнице в нём накопилась сильная усталость, и, проснувшись, Лявон испытал очередной приступ скверного настроения.

Он лежал и традиционно думал о несправедливом устройстве мира и его грязных сторонах. «Как это унизительно, — его губы брезгливо кривились, — что вдыхать воздух приходится тем же местом, что и выдыхать использованный. Хорошо хоть для пищи и кала с мочой есть отдельные каналы. Всё могло бы быть намного хуже». Он морщился, представляя себе созданные экспериментирующим божеством вариации на тему выделительных каналов. Каждый завтрак или ужин вскоре оборачивался бы кошмаром для нежной человеческой психики. С другой стороны — психика привыкла бы и не была столь нежной? Размышления сопровождались яркими и отвратительными фантазиями, отогнать которые никак не получалось.

В конце концов Лявон прервал их радикально, отбросив одеяло и встав с кровати. Пружины заскрипели. «На что похож звук пружин? — полезли в голову новые, уже не такие мрачные раздумья. — Среднее между электрогитарой и скрипкой? Да… А что, если?.. Концерт для кроватных пружин и виолончели? Можно было бы снять обивку, обнажить каждую из пружин и получить довольно гибкий по звучанию инструмент. Или они, обретя свободу от обивки, перестали бы скрипеть?» Лявон стоял посреди комнаты и смотрел вполоборота на кровать: одеяло и простыня застыли в сложном взаимодействии, проникая друг в друга складками. Мысли без перерыва цеплялись за всякую чепуху. Что ж, не самое удачное состояние для экзамена, но деваться некуда. Усилием воли он заставил себя методично одеться, не задумываясь ни о чём, хотя соблазнов было множество. Например, царапины на ножках стула, имеют ли они закономерность? Художественную ценность? Стоп! Против этих жидко растекающихся мыслей нужно было срочно что-то предпринять. Он взглянул на часы: шесть утра. Времени до выхода ещё оставалось довольно много. Поглажу.