И они договорились, что отныне Лявон займёт должность младшего научного сотрудника и ассистента, и останется жить в библиотеке. Эта идея очень понравилась Лявону, но он не мог не высказать своего единственного возражения: однажды попробовав жизнь на крыше, он уже ни на что не променяет её. Лучше ежедневно ходить через весь город и обратно. Пятрусь был удивлён сумасбродством Лявона, но тут же предложил ему во владение библиотечную крышу, с которой счастливчику-романтику (он вдруг подмигнул) откроются лучшие в городе виды. Лявон не удержался и просиял.

Они спустились к вахтёру, уже сменившему форму на домашний свитер, и Пятрусь представил тому нового сотрудника. Сымoн — так звали вахтёра — несмотря на поздний час, воспринял Лявона с полной серьёзностью. Он сходил куда-то в подсобку и вернулся оттуда с полосатым матрасом, парой простынёй и продолговатой подушкой, по которой были рассыпаны разноцветные колясочки, младенчики в пелёнках, и мелкие надписи «baby». Сымон сказал, что выход на крышу организует только к завтрашнему вечеру: нужно было найти ключи, заблокировать сигнализацию и оформить пропуск.

Лявону постелили у Пятруся в кабинете. Лёжа на матрасе головой к окну и борясь со сном, он ещё некоторое время слушал Пятруся, который так соскучился по общению, что никак не мог угомониться. Пятрусь сидел в темноте за своим столом и рассказывал Лявону о своих планах, мыслях и проблемах, подтрунивал над министром, ждущим от него идей по восстановлению той иллюзорной цивилизации, которая якобы была утеряна в какой-то момент времени по неизвестным причинам, и делился мечтами о всенародном прозрении. Для установления всеобщего счастья Пятрусю не хватало технического оснащения — мощной передвижной звукоаппаратуры и хотя бы небольшого тиража песен на кассетах или дисках. Сквозь сон Лявон припомнил, как однажды весёлые и счастливые ребята подарили ему компакт-диск с песнями Шуберта, до сих пор не прослушанный. Едва шевелящимся языком он рассказал об этом случае Пятрусю, и рассказал ещё о своём друге Рыгоре, у которого наверняка имелась нужная аппаратура. Пятрусь очень заинтересовался, попросил Лявона непременно принести диск, поговорить с Рыгором и сделать ещё что-то неразборчивое, тягучее, переходящее в долгожданный сон.

Тюремная жизнь оказалась совсем не такой, как представлялось Рыгору раньше. Например, в первую неделю отсидки он ждал и боялся, что следователи станут бить его и пытать, будучи наслышан об этом от Андрона, своего блатного знакомого. На самом же деле его не только не били, но не было никаких ни следователей, ни допросов. Был только усатый надзиратель Кастусь, в прошлом военный, с мягким и добрым лицом, ещё не старый, но уже совсем седой, большой любитель зелёного чая. Он пил чай по десять раз на дню, и неизменно начинал чаепитие со вздохов и жалоб на то, как трудно найти хороший зелёный чай, что нужно бегать по магазинам, а с его круглосуточным графиком это совсем затруднительно. Стол надзирателя был скрыт от глаз Рыгора углом стены, но, чтобы не упускать единственное развлечение, он подходил к решётке и слушал звуки чайной церемонии, представляя, какие действия Кастуся и предметы их производят.

Вот слышался тугой щелчок выключателя электроплитки, за ним — вялый алюминиевый звон кружки, плеск воды, мелодичное касание чайной ложечки о фарфор и другие, уже неопознаваемые, призвуки. Кастусь, заметив интерес Рыгора, однажды показал ему некоторые свои принадлежности, и среди них действительно оказались алюминиевая кружка, в которой он разогревал воду, и белая фарфоровая чашка с тонким зелёным рисунком, из которой пил. Иногда, под настроение, Кастусь комментировал все свои действия, чтобы Рыгору было понятно: включив электроплитку, надо подождать, когда вода в алюминиевой кружке станет горячей, и перелить воду в фарфоровую чашку, чтобы та согрелась; в кружку же добавить холодной воды из ведра, стоящего на полу. Ведро служило для отстаивания водопроводной воды, слишком жёсткой на вкус, по мнению Кастуся. Чай Кастусь держал в специальной жестяной баночке, и насыпал его в прогретую чашку исключительно руками, строго отмеренную щепоть. Дождавшись появления в воде мелких пузырьков, которое он называл «белым кипением», Кастусь быстро снимал кружку с конфорки, давал воде остыть пару минут, а уж только потом заливал в чай.

Ценя внимание Рыгора, Кастусь изредка готовил чай лично для него, подсовывая под решётку свою фарфоровую чашку на круглой деревянной подставочке. Рыгор чай не пил, но из вежливости принимал чашку, нюхал с серьёзным видом, а когда Кастусь отворачивался и отходил, тихо сливал его под лестницу. Решётка-дверь, разделяющая их, имела довольно мелкие ячейки, в которые рука Рыгора не пролазила, и запиралась на огромный замок, с дужкой ещё более толстой, чем проволока решётки. Возможно, именно поэтому Кастусь вёл себя совершенно спокойно, не опасаясь никаких выходок со стороны заключённого. Это его спокойствие было для Рыгора лучшим доказательством невозможности побега, но всё-таки время от времени он начинал внимательно осматривать свою камеру в поисках хотя бы малейшей зацепки. И тщетно — всякий раз он приходил в отчаяние, садился на каменные ступени и со злой усмешкой вспоминал первое знакомство с тюрьмой и тогдашнюю наивную уверенность в скором побеге.

Когда молчаливый спецназовец отконвоировал Рыгора в музей ВОВ, втолкнул в полуподвальный лестничный пролёт и закрыл за ним решётку, абсурдность ситуации сначала насмешила его, а потом испугала. Если в безобидном на первый взгляд музее расположена тюрьма, то почему бы не ожидать опасности и от других привычных явлений? Впрочем, в скором времени всё объяснилось довольно просто: надзиратель Кастусь, помимо чая, увлекался военной историей и, не имея времени регулярно отлучаться с работы в музей, подал прошение на устройство филиала тюрьмы прямо в здании музея. Поскольку преступлений в городе практически не совершалось и заключённых не водилось, министерство прошение одобрило, и Кастусь лично переоборудовал под тюремную камеру левый лестничный пролёт, ведущий в гардероб. Правая лестница осталась в свободном доступе посетителям музея. Посетители, кстати, появлялись ненамного чаще, чем заключённые, но всё-таки иногда случались, и, завидев их в окно, Кастусь задёргивал на решётке камеры неброскую серую штору.

Сам Кастусь проживал в бывшей билетной кассе, пустовавшей после Указа о бесплатности культуры и искусств. Там у него стоял стол с электроплиткой, стеллажи с книгами и твёрдый деревянный стул, обеспечивающий доступ к верхним полкам. Читал же он на кровати, расположенной между входом в музей и билетной каморкой, откуда можно было наблюдать за камерой.

Итак, в распоряжении Рыгора оказались две лестничные площадки, одна побольше, с кроватью, другая поменьше, с окном, и две лестницы. Окно, тоже забранное надёжной решёткой, выходило на угол Дома профсоюзов, правее которого виднелся проспект, а за ним сквозь листву деревьев Александровского сквера просматривалась Резиденция. Рыгор подолгу простаивал у окна, вглядываясь в редких прохожих на проспекте в надежде увидеть выходящего из Резиденции Юрася. Он понимал, что даже заметив кого-то из знакомых, подать им знак было бы невозможно, но всё равно стоял и смотрел, томясь от бездействия.

Рядом с окном помещался большой деревянный шкаф с военными мемуарами. Это была идея Кастуся: он рассчитывал на дидактическую роль военно-патриотической литературы в перевоспитании узника. Но Рыгор не смог прочесть ни полкнижки, хотя несколько раз честно пытался. Осилив страницу-другую, он терял нить, забывал, о чём шла речь вначале, и с досадой запихивал книжку под кровать. Увидев это, Кастусь хмурился и просил Рыгора поставить книгу в шкаф, на то же место, где она стояла. Он считал вверенную ему тюрьму комфортной, уютной и образцово-показательной, и строгий порядок в ней являлся обязательным.