Костюм Федры был подлинным чудом. Он был доставлен ко мне за два дня до отъезда. Я вспоминаю этот трогательный эпизод с неизменным волнением. Нервничая из-за задержки, я села писать художнику гневное послание, как вдруг он пожаловал собственной персоной. Я встретила юношу неприветливо, но у него был такой страдальческий вид, что я усадила его и осведомилась, почему он так плохо выглядит.

— Мне нездоровится, — произнес он таким слабым голосом, что я почувствовала к нему огромную жалость. — Я спешил закончить работу и три ночи не спал. Но взгляните, до чего же прекрасен ваш костюм!

И он разложил его передо мной с благоговением.

— Смотрите, — заметила Герар, — здесь пятнышко!

— Ах, это я укололся, — поспешно ответил бедный художник.

Но я уже успела заметить в уголке его рта капельку крови. Он быстро смахнул ее рукой, чтобы не посадить на роскошный костюм еще одно пятно.

Я вручила модельеру четыре тысячи франков Он взял их с трепетом, пробормотал что-то невразумительное и убежал.

— Унесите этот костюм! Унесите его! — закричала я «моей милочке» и горничной и разразилась такими безудержными рыданиями, что весь вечер потом меня мучила икота.

Никто не понимал причины моего горя. Я же проклинала себя в глубине души за то, что измучила бедного юношу. Было ясно, что он скоро умрет. И я оказалась — в силу того, что в цепи обстоятельств мне пришлось собственноручно выковать первое из звеньев, — соучастницей убийства этого двадцатидвухлетнего ребенка, художника с большим будущим.

Я ни разу не надела этот костюм, и он до сих пор лежит в той же пожелтевшей коробке. Его золотая вышивка потускнела от времени, а кровавое пятнышко слегка источило ткань.

Что касается бедного художника, то я узнала о его смерти в мае, во время пребывания в Лондоне.

Перед тем как уехать в Америку, я подписала с Холлингсхедом и Майером — английскими импресарию «Комеди» — контракт, согласно которому оставалась в их распоряжении с 24 мая по 27 июня 1880 года.

В то же время проходил процесс, который возбудила против меня «Комеди Франсез». Мэтр Барду ни о чем мне не сообщил, и мой успех в Лондоне без «Комеди» окончательно настроил против меня комитет, прессу и публику.

Мэтр Аллу утверждал в своей обвинительной речи, что лондонская публика очень скоро разочаровалась во мне и не желала посещать спектакли «Комеди» с моим участием. Вот прекрасное опровержение измышлений мэтра Аллу:

Представления, которые дала «Комеди Франсез» в театре «Гэти» (* обозначены спектакли с моим участием).

Репертуар

1879 год

В среднем сбор составил около 11 175 франков. Эти цифры свидетельствуют, что из сорока трех представлений «Комеди Франсез» восемнадцать с моим участием собрали в среднем 13 350 франков каждое, в то время как остальные двадцать пять спектаклей — в среднем 10 000 франков.

В Лондоне я узнала, что проиграла процесс по следующим причинам, на следующих основаниях:

«Таким образом, мадемуазель Сара Бернар объявляется лишенной всех прав, привилегий и выгод, которые предоставлял ей ангажемент с „Комеди Франсез" от 24 марта 1875 года, и приговаривается к выплате истцу суммы в сто тысяч франков в качестве возмещения убытков…»

Я давала последний спектакль в Лондоне в тот день, когда газеты огласили этот несправедливый приговор. Публика устроила мне овацию и осыпала меня цветами.

Я привезла с собой в качестве актеров госпожу Девойо, Мэри Жюльен, Кальба, мою сестру Жанну, Пьера Бертона, Трэна, Тальбо, Дьёдонне; все они были одаренными актерами.

Я показала весь репертуар, который должна была играть в Америке.

Витю, Сарсей, Лапоммерэ вылили на меня столько грязи, что я не поверила своим ушам, когда Майер сообщил мне об их приезде в Лондон для того, чтобы присутствовать на моих спектаклях. Это было выше моего разумения. Я была уверена, что парижские газетчики наконец-то вздохнули с облегчением, а вместо этого мои самые заклятые враги отправляются за море, чтобы увидеть и услышать меня еще раз. Может быть, они надеялись увидеть, как укротителя слопают его собственные хищники?

Витю заканчивал свою гневную статью в «Фигаро» следующими словами: «И потом, довольно, не так ли? Довольно говорить о мадемуазель Саре Бернар! Пусть она радует иностранцев своим монотонным голосом и мрачными причудами! Нас же она ничем больше не удивит — ни своим талантом, ни своими капризами» — и т. д. и т. п.

Сарсей, разразившийся громогласной статьей по поводу моего ухода из «Комеди», так завершал свою статью: «Пора укладывать непослушных детей».

Что касается тихого Лапоммерэ, он осыпал меня яростными нападками, заимствованными у своих сотоварищей по перу. Но, поскольку его всю жизнь упрекали в мягкости, он решил доказать, что и его перо способно источать яд, и прокричал мне на прощание: «Скатертью дорога!»

И вот сия святая троица объявилась, а вслед за ней множество других… И уже на следующий день после первого представления «Адриенны Лекуврер» Огюст Витю передавал в «Ле Фигаро» по телеграфу длинную статью, в которой критиковал мою игру в ряде сцен, высказывал сожаление по поводу того, что я не следую духу Рашели (которую я никогда в жизни не видела). Однако он заканчивал свою статью таким образом:

«Никто не усомнится в искренности моего восхищения, если я скажу, что в пятом акте Сара Бернар поднялась на недосягаемую высоту по драматической силе и художественной достоверности. Она сыграла длинную и жестокую сцену, в которой Адриенна, отравленная герцогиней де Буйон, борется со страхом мучительной смерти, — сыграла не только с невиданным мастерством, но и проявила поразительное знание композиции пьесы. Если бы парижская публика слышала, если она когда-нибудь услышит вчерашний душераздирающий крик мадемуазель Сары Бернар: „Я не хочу умирать, я не хочу умирать!" то разразится рыданиями и овациями».

Сарсей заканчивал свою замечательную рецензию словами: «Она — чудо из чудес…» А Лапоммерэ, снова ставший кротким, умолял меня вернуться в «Комеди», которая якобы только и ждет возвращения блудной дочери, чтобы закатить пир в ее честь.

Сарсей в своем обзоре «Ле Тан» от 31 мая 1880 года на пяти столбцах осыпал меня похвалами и в заключение указывал:

«Ничто, ничто в „Комеди" никогда не сравнится с последним актом „Адриенны Лекуврер": «Ах, если бы она осталась в „Комеди"! Да, я снова за свое, ибо это выше моих сил. Что поделать, мы потеряли не меньше ее. Да-да, я знаю, мы напрасно повторяем: „У нас есть мадемуазель Дадли". О, ее-то у нас никто не отнимет! Но я не могу смириться с нашей потерей. Какая жалость! Какая жалость!»

Восемь дней спустя, 7 июня, он писал в своем театральном обзоре о премьере «Фруфру»:

«Не думаю, что когда-нибудь в театре волнение достигало большего накала. Это те редкие в драматическом искусстве минуты, когда актеры превосходят самих себя, повинуясь внутреннему „демону" (я бы сказал: „Богу"), который диктовал Корнелю его бессмертные стихи… Итак, после спектакля я сказал мадемуазель Саре Бернар: «Вот вечер, который вновь откроет перед вами, если вы того пожелаете, двери „Комеди Франсез"». — „Не стоит об этом говорить", — ответила она. „Хорошо, не стоит. Но какая жалость! Какая жалость!"».

Мой огромный успех во «Фруфру» заполнил пустоту и смягчил предательский удар Коклена, который, подписав с разрешения Перрена договор с Майером и Холлингсхедом, неожиданно заявил, что не сможет выполнить своих обязательств. Этот вероломный удар был подстроен Перреном, который надеялся таким образом повредить моим лондонским гастролям.