И чем больше гневался этот злобный человек, тем я становилась спокойнее, мало того, решив поиздеваться над ним (ухо-то у него болело), я снова открыла окно. Он в свою очередь снова поднялся и в ярости показал на свое ухо и распухшую щеку — из его объяснений и угроз, на которые он не скупился, закрывая окно, я уловила только слово «периостит». Тогда я сказала, что грудь у меня слабая и что дым вызывает у меня кашель, барон, взявшийся быть моим переводчиком, пытался втолковать ему это; однако было ясно, что хирургу на это в высшей степени наплевать, ибо он принял свою излюбленную позу и опять взялся за трубку.

Подождав минут пять, в течение которых он, верно, возомнил себя победителем, я резким ударом локтя разбила стекло. Тут на лице хирурга, ставшем совсем белым, отразилось глубочайшее изумление. Он вскочил, молодые люди тоже встали со своих мест, а барон тем временем громко хохотал. Хирург сделал шаг в нашу сторону, но наткнулся на заслон: к двум молодым людям присоединился еще один офицер, а он был здоровенным и крепким детиной могучего сложения. Уж не знаю, что именно он сказал военврачу, но что-то резкое и недвусмысленное. Тот, не зная толком, на кого излить свой гнев, повернулся к барону, который продолжал смеяться, и обругал его так грубо, что тот, сразу успокоившись, сказал в ответ что-то такое, что заставило меня понять: оба мужчины намеренно ищут ссоры. Но мне-то какое до этого дело? Пускай убивают друг друга, оба они стоят один другого, оба скверно воспитаны.

В вагоне воцарилось молчание, стало очень холодно, так как свирепый ветер с силой врывался в разбитое окно. Солнце село. Небо заволокло мглой. Было, должно быть, половина шестого. Мы подъезжали к Тернье. Военврач поменялся местами со своим соседом, чтобы по мере возможности уберечь больное ухо. Он стонал, как недорезанный бык.

Внезапно внимание наше привлекли частые свистки локомотива, доносившиеся издалека. Потом под колесами стали рваться одна за другой петарды. Мы отчетливо ощущали, какие усилия прилагал машинист, чтобы замедлить ход поезда, но, прежде чем это ему удалось, страшный толчок бросил нас друг на друга. Потрескивание, захлебывающиеся всхлипы локомотива, натужными рывками выбрасывающего пар, отчаянные крики, чей-то зов, проклятия — все вдруг поглотила странная тишина, над которой повис густой дым, прорезаемый кое-где огненными языками пламени. Вагон наш встал на дыбы, словно норовистый конь. И никакой возможности вернуть утраченное равновесие.

Кто из нас ранен? Кто нет? В купе нас было девять. Что касается меня, то я думала, что все кости мои перебиты. Я попробовала шевельнуть ногой. Потом другой. Обрадованная тем, что обе они целы, я то же самое проделала с руками. Все как будто на месте. Субиз тоже ничего не сломала. Она прикусила язык, и я испугалась, увидев у нее кровь. Правда, она, казалось, ничего не понимает. Слишком сильный удар оглушил ее, и несколько дней она ничего не помнила.

Я же отделалась довольно глубокой ссадиной между глаз. Не успев закрыть лицо руками, я ударилась лбом о головку эфеса шпаги, которую держал перед собой сидевший рядом с Субиз офицер.

Со всех сторон к нам спешили на помощь.

Прошло довольно много времени, прежде чем удалось открыть дверь нашего вагона. Между тем наступила полная тьма. Но вот наконец дверь поддалась, и слабый свет фонаря проник в наше злосчастное, разбитое купе.

Я поискала глазами нашу единственную сумку, а отыскав и взяв ее, тут же и бросила: рука моя покраснела от крови. Чья это была кровь? Трое мужчин не шевелились, и среди них — военврач, показавшийся мне мертвенно-бледным. Я закрыла глаза, чтобы не видеть, чтобы не знать, и позволила вытащить себя из вагона явившимся нам на помощь людям. После меня вышел один из молодых офицеров. Из рук своего товарища он принял Субиз, находившуюся в почти бессознательном состоянии.

Глупый барон тоже вышел, у него было вывихнуто плечо. Среди спасателей нашелся доктор. Барон протянул ему свою руку, приказав тянуть за нее, что тотчас было исполнено: сняв с офицера широкий плащ, французский врач велел двум спасателям держать его с обеих сторон, а сам, упершись в него, потянул за больную руку, барон страшно побледнел и начал посвистывать. Вправив одну руку, врач тут же пожал ему другую, сказав:

— Черт побери, я, должно быть, сделал вам очень больно, но вы на редкость мужественный человек.

Немец отдал честь, затем ему помогли снова надеть плащ.

За доктором кто-то пришел, и я видела, как его повели к нашему вагону. Я невольно содрогнулась.

Теперь-то уже мы могли наконец разобраться в причинах случившегося несчастья: локомотив, тянувший всего два вагона с углем, должен был отойти на запасный путь и пропустить нас; но один из вагонов сошел с рельсов, и локомотив из сил выбивался, подавал свистками тревогу, а люди тем временем торопливо разбрасывали на нашем пути петарды. Но все оказалось напрасно, и мы врезались в лежавший на земле вагон.

Что мам было делать? Дороги оказались размыты или изрыты снарядами. До Тернье оставалось еще шесть километров. Мелкий, пронизывающий дождь промочил нас до нитки.

Правда, там стояло четыре экипажа, но надо было перевозить раненых; ожидали, что подоспеют другие экипажи, но предстояло отвезти мертвых.

Мимо прошли два человека из спасательного отряда, они несли самодельные носилки. На них лежал военврач, в лице его не было ни кровинки, и я изо всех сил сжала кулаки, так что ногти вонзились в ладонь. Один из офицеров хотел было расспросить шедшего следом врача, но я остановила его:

— Ах, умоляю вас, не надо, умоляю! Я не хочу ничего знать. Несчастный!

И я заткнула уши, словно боялась услышать что-нибудь совсем ужасное. Так я ничего и не узнала.

Между тем следовало смириться с неизбежным и двинуться в путь пешком. Мы проделали два километра, пытаясь преодолеть все трудности, но дальше идти у меня не было сил, и я остановилась. Грязь налипала на обувь, делая ее невыносимо тяжелой. Вытащить ноги из жижи было нелегко, каждый шаг стоил нам огромных усилий, так что мы вконец вымотались.

Присев на дорожную тумбу, я заявила, что дальше не пойду. Моя милая подруга плакала. Тогда два молодых немецких офицера, служившие нам телохранителями, скрестили руки, сделав для меня таким образом сиденье, и мы прошли еще с километр; но моя подруга не могла больше идти. Я предложила ей занять мое место, она отказалась.

— Ну что ж, подождем здесь.

Совсем обессиленные, мы прислонились к сломанному деревцу.

Спустилась ночь, холодная, ледяная ночь!.. Мы с Субиз прижались друг к другу, пытаясь согреться, и я начала погружаться в сон: перед моими глазами вставали раненые Шатийона, которые, прислонившись к кустам, умирали от холода. Теперь мне совсем уже не хотелось шевелиться, и это оцепенение наполняло мою душу сладостным блаженством.

Тут появилась какая-то тележка, возвращающаяся в Тернье. Один из молодых людей окликнул возчика и договорился с ним о цене; я почувствовала, как меня подняли с земли, отнесли в повозку, и дальше я отдалась на волю тряской езды, два шатких колеса то взбирались на пригорок, то увязали в топком болоте, подпрыгивали на кучке камней; возчик хлестал животину, понукая ее зычным голосом. Его манера править вполне отвечала духу времени: «A-а, плевал я на все! Будь что будет!»

Все это я улавливала сквозь полудрему, ибо вовсе не спала, просто не желала отвечать ни на какие вопросы. Мне доставляло странное удовольствие упорствовать в своем самоотрицании.

Меж тем внезапный резкий толчок свидетельствовал о том, что мы прибыли в Тернье.

Повозка остановилась перед гостиницей. Пора было выходить. Но я притворилась спящей, отяжелевшей. Однако пришлось все-таки проснуться. Молодые люди помогли мне подняться в мою комнату.

Я попросила Субиз расплатиться с возчиком до отъезда наших бравых попутчиков, которые с большой неохотой распрощались с нами. Каждому из них я написала на гостиничном бланке расписку на получение моей фотографии. Ко только один, спустя шесть лет, потребовал ее. Я отправила ему фотографию.