Я предавалась философским раздумьям, созерцая столь причудливые предметы, когда прибыли мадемуазель Субиз, Вилларе, юный Жерсон и этот несносный Теодор Жуссьян. (Надеюсь, он простит меня, бедняга, если, конечно, жив еще, но при одном воспоминании о нем меня до сих пор кидает в дрожь.)

Офицер велел подать нам горячего чая, для нас это было истинным блаженством, так как мы погибали от голода и холода.

Когда нам приносили чай, Теодор Жуссьян заметил через полуоткрытую дверь толпу девушек, солдат и всех остальных.

— Ах, друзья мои, — воскликнул он, захлебываясь смехом, — мы попали на прием к его величеству Вильгельму, какое великолепие… об остальном я умалчиваю!

И он дважды прищелкнул языком. Вилларе заметил ему, что мы находимся в гостях у немца и что предпочтительнее было бы действительно помолчать.

— Ладно, ладно, — проворчал тот в ответ, закуривая сигарету.

Глухой шум оркестра заглушили вдруг страшные ругательства и крики, и неисправимый южанин, не удержавшись, приоткрыл дверь.

Я успела увидеть офицера, отдававшего приказания двум унтер-офицерам, которые, пробившись сквозь толпу, набросились на кочегара, машиниста и других людей с поезда с такой жестокостью, что мне их стало жалко. Пинок ногой в спину, удар саблей плашмя по плечу, здоровенный тумак, опрокинувший машиниста поезда (к слову сказать, самого гнусного грубияна из всех когда-либо виденных мною). В результате все они протрезвели за несколько минут и двинулись к поезду, уныло повесив носы, но с угрожающим видом.

Мы последовали за ними, однако мне внушало тревогу грядущее путешествие с этими проходимцами.

Офицер, видно, разделял мои опасения, так как приказал одному из унтер-офицеров сопровождать нас до Амьена. Унтер-офицер сел в наш вагон, и мы снова тронулись в путь.

В Амьен мы прибыли в шесть часов утра. Свету еще не удалось развеять мрак ночи. Падал небольшой мелкий дождичек, застывавший на холоде. Никаких экипажей. Никаких носильщиков. Я хотела остановиться в гостинице «Белая лошадь», но человек, случайно оказавшийся поблизости, заявил:

— Ничего не выйдет, милая барышня, все занято, не отыщется уголка даже для такой тонюсенькой реечки, как вы. Ступайте-ка лучше в дом с балконом, там принимают постояльцев.

И он зашагал прочь.

Вилларе улизнул, не сказав ни слова. Старый господин Жерсон со своим внуком молча скрылись в наглухо закрытом деревенском фургоне. Их встречала приземистая, краснолицая матрона. Кучер, однако, по виду принадлежал к хорошему дому.

Сын генерала Пелиссье, не разжимавший губ от самого Гонесса, мгновенно исчез, словно по мановению волшебной палочки. Один только Теодор Жуссьян любезно вызвался проводить нас, а я до того устала, что с радостью приняла его предложение. Он подхватил нашу сумку и понесся сломя голову. Мы с трудом поспевали за ним. Он так пыхтел на ходу, что был не в силах говорить, и это меня утешало…

Но вот наконец мы на месте. Входим. К величайшему своему ужасу, я вижу, что вестибюль гостиницы превращен в дортуар. Мы едва могли отыскать место, куда ступить, пробираясь между расстеленными на полу матрасами. А недовольное ворчание спящих не предвещало ничего хорошего.

Когда мы добрались до конторки, девушка в трауре сказала нам, что свободной комнаты нет ни одной. Я рухнула на стул, а мадемуазель Субиз, совсем обескураженная, прислонилась к стене, руки ее повисли как плети.

Тогда ненавистный Жуссьян завопил, что нельзя же оставлять ночью двух юных девушек просто так на улице. Он подошел к хозяйке гостиницы и что-то шепнул ей про меня — во всяком случае, я отчетливо расслышала свое имя. Тогда девушка в трауре подняла на меня полные слез глаза:

— Мой брат был поэтом. Он посвятил вам очень красивый сонет, он видел вас в «Прохожем», ходил на спектакль раз десять, а может, и больше; он и меня водил на вас посмотреть, в тот вечер я получила огромное удовольствие. Но теперь все кончено. — Она разрыдалась и, обхватив руками голову, пыталась заглушить свои крики: — Все кончено! Он умер! Они убили его! Все кончено! Кончено!

Я встала, до глубины души потрясенная этой страшной болью. Обняв девушку, я со слезами стала целовать ее, тихонько нашептывая слова, которые несут успокоение, внушают надежду, даруют утешение.

Убаюканная моими словами и взволнованная искренним сочувствием к ней, она вытерла глаза, взяла меня за руку и осторожно потянула за собой; Субиз последовала за нами. Я властно махнула рукой, приказывая Жуссьяну остаться на месте. В полном молчании мы поднялись на второй этаж.

В конце узенького коридора девушка отворила какую-то дверь. Она пригласила нас в довольно просторную комнату, пропахшую табаком. Эту большую комнату освещал только маленький ночничок, стоявший на тумбочке. Тишину нарушало чье-то свистящее дыхание. Я взглянула в сторону кровати. И при слабом свете ночника увидела полусидящего мужчину, спина которого покоилась на груде подушек. Это был человек скорее до времени состарившийся, чем старый, борода и волосы его совсем поседели, на лице лежала печать страданий. Две глубокие морщины шли от уголков глаз к складкам губ. Сколько слез, должно быть, лилось по этому изможденному лицу.

Девушка осторожно подошла к кровати и, подав нам знак окончательно переступить порог, закрыла затем за нами дверь. На мысочках, вытянув для равновесия руки в стороны, мы дошли до середины комнаты.

Я осторожно опустилась на большое канапе в стиле ампир. Субиз присела рядом со мной.

Человек на кровати приоткрыл глаза:

— Что случилось, дочка?

— Ничего, папа, ничего серьезного. Я только хотела предупредить тебя, чтобы ты не удивлялся, когда проснешься. Я решила приютить в твоей комнате двух дам, они здесь.

Он повернул голову и с хмурым видом пытался разглядеть нас в полумраке.

— Светленькая, — продолжала девушка, — это Сара Бернар, помнишь, та самая, которую так любил Люсьен?

Мужчина поднялся и, прикрыв глаза рукой, уставился в темноту.

Я приблизилась к нему. Он молча разглядывал меня, потом подал какой-то знак; девушка протянула ему конверт, который она достала из маленького письменного стола. Руки несчастного отца дрожали. Помедлив, он вытащил из конверта три листка бумаги, затем фотографию. Взгляд его остановился на мне, потом он перевел его на портрет.

— Да-да, это и вправду вы, — прошептал он, — конечно вы…

Я узнала свою фотографию из «Прохожего», где я нюхала розу.

— Видите ли, — обратился ко мне бедняга, и глаза его заволокло слезами, — видите ли, вы были идолом моего мальчика. Вот стихи, которые он вам посвятил.

С умилением в голосе и легким пикардийским акцентом он прочел очень красивый сонет, но отказался отдать его мне.

Затем он развернул второй листок, на котором были нацарапаны стихи Саре Бернар. Третий содержал нечто вроде торжественной песни, славившей наши победы над врагом.

— Бедняжка не терял надежды и все еще верил в победу, когда его убили, — сказал отец, — а ведь он погиб всего пять недель назад. Три пули попали ему в голову: первая раздробила челюсть, но он не упал и продолжал стрелять в этих прохвостов как одержимый. Вторая пуля оторвала ему ухо. Третья ударила его в правый глаз; он упал и больше уже не смог подняться. Все это рассказал нам его товарищ. Ему было двадцать два года. Ну а теперь конец. Всему конец.

И голова несчастного запрокинулась назад, на гору подушек. Листки выпали из его разжавшихся рук. Крупные слезы покатились по бледным щекам, попадая в глубокие борозды морщин — следы тяжких страданий. Горестный стон сорвался с его губ. Девушка упала на колени, зарывшись головой в одеяла, чтобы заглушить звук рыданий.

Мы с Субиз были потрясены. Ах, эти приглушенные рыдания, эти тихие стоны, не смолкая, звучали у меня в ушах. Я почувствовала, как все куда-то проваливается. Руки мои тянулись в пустоту. Я закрыла глаза.

И вскоре послышался какой-то далекий гул, он нарастал, становился все ближе, и вот уже я различала скорбные крики, стук костей, слышала, как лошади бьют копытами, разбрызгивая человеческие мозги, падавшие с глухим, дряблым звуком; затем, словно сеющий смерть вихрь, промчались закованные в броню люди, они вопили: «Да здравствует война!» А женщины, стоя на коленях с протянутыми руками, кричали: «Война — это гнусность! Во имя нашего чрева, носившего вас, во имя вскормившей вас груди, во имя страданий деторождения, во имя наших бессонных ночей над вашей колыбелью, остановитесь!»