А наше представление давали в честь королевы Голландии, прибывшей в сопровождении принца дʼОранжа, которого в Париже имели обыкновение называть «принцем Лимоном»[39].

Во время спектакля случилось маленькое, но очень забавное происшествие У императрицы были крохотные ножки, и она, желая сделать свои ножки еще меньше, стягивала их чересчур узкими туфлями.

В тот вечер императрица Евгения была воистину прекрасна! Ее изящные покатые плечи прелестно выступали из бледно-голубого атласного платья, шитого серебром. Красивые волосы поддерживала маленькая диадема с бирюзой и бриллиантами. Обе ее крошечные ножки покоились на подушечке из серебристой парчи.

На протяжении всего действия пьесы Коппе взгляд мой довольно часто притягивала к себе серебряная подушечка. Я видела, как беспокойно ерзают две маленькие ножки. Потом заметила, как одна туфелька потихоньку-полегоньку стала подталкивать свою сестричку, и под конец отчетливо увидела, что пятка императрицы выбралась из своей тюрьмы и туфелька держалась только на самом носке. Я очень тревожилась, и не без основания, о том, каким образом этой ножке удастся втиснуться обратно (известно ведь что в таких случаях нога распухает и не входит в чересчур узкую туфельку).

По окончании пьесы нас вызывали два раза. И так как сигнал к аплодисментам подавала императрица, я решила, что она оттягивает момент, когда ей придется встать, ибо видела, как ее красивая измученная ножка безуспешно пытается забраться в туфельку.

Легкий занавес закрылся. Я заинтриговала Агарь драмой с подушечкой, и мы обе следили сквозь щель в занавесе за разными ее фазами.

Вот император встал, и все последовали его примеру. Он предложил руку королеве Голландии, но тут взгляд его остановился на все еще сидевшей императрице; лицо его озарилось той самой улыбкой, которую я уже однажды видела. Он что-то сказал генералу Флёри, и тотчас генералы и адъютанты, стоявшие позади государей, образовали заслон, отгородивший императрицу от толпы приглашенных.

Император и королева прошествовали мимо, не подавая вида, что заметили томительное беспокойство ее величества; а принц дʼОранж, опустившись на одно колено, помог прекрасной государыне надеть туфельку Золушки.

Я видела, как императрица взяла принца под руку и оперлась на нее сильнее, чем следовало, так как ее хорошенькая ножка причиняла ей неудобство.

Потом пригласили нас и стали осыпать комплиментами. Все наперебой расхваливали нашу игру, так что в конце концов мы остались довольны своим вечером.

После ошеломляющего успеха этой прелестной пьесы, успеха, немалая доля которого принадлежала и нам с Агарь, Шилли проникся ко мне уважением и нежными чувствами. Он пожелал (какое безумие!) оплатить наши костюмы.

Меня обожали студенты. Я стала их кумиром и получала охапками букетики фиалок, сонеты, поэмы — длинные-предлинные… слишком длинные, чтобы читать их.

В тот момент, когда я приезжала в театр и выходила из коляски, на меня обрушивался дождь цветов, буквально затоплявший меня, и я была счастлива, я благодарила моих юных поклонников. Беда в том, что обожание их порою становилось слепым, и, когда в какой-нибудь пьесе я, случалось, бывала не так хороша и публика вела себя довольно сдержанно, моя маленькая армия студентов начинала бунтовать и шумно аплодировать без всякого на то повода, что выводило из себя (и я их понимаю) старых приверженцев «Одеона», которые тоже были ко мне расположены и баловали меня, но хотели бы, чтобы я была более кроткой и смиренной, во всяком случае, не такой мятежной.

Сколько повидала я этих стариков, нередко приходивших ко мне в гримерную:

— Дорогая мадемуазель, ваша Юния очаровательна, однако вы кусаете губы, чего римлянки никогда не делали!

— Дитя мое, вы прелестны во «Франсуа-Найденыше», но в Бретани вряд ли отыщется хоть одна бретонка с вьющимися волосами.

А однажды некий профессор из Сорбонны довольно сухо заявил мне:

— Мадемуазель, какое неуважение поворачиваться к публике спиной!

— Но, сударь, я веду к двери, расположенной в глубине сцены, пожилую даму, не могу же я пятиться задом…

— Артисты, которые играли тут до вас, мадемуазель, и у которых таланта было не меньше, чем у вас, а может и побольше, находили способ не поворачиваться на сцене спиной к публике.

И он резко повернулся на каблуках. Я остановила его:

— Прошу прощения, сударь… не могли бы вы дойти до этой двери, что, собственно, вы и собирались сделать, не поворачиваясь ко мне спиной?

Он попытался, но у него ничего не вышло, тогда, повернувшись все-таки спиной, он в ярости пошел прочь и громко хлопнул дверью.

С недавнего времени я жила в доме № 16 по улице Обер, на втором этаже, в довольно милой квартире, обставленной старинной голландской мебелью, присланной мне бабушкой. Крестный посоветовал мне застраховать ее от пожара, так как, по его словам, мебель эта составляла целое состояние. Я последовала его совету и попросила «мою милочку» заняться этим. Через несколько дней она сказала, что ко мне должны прийти подписать страховку в среду, 12-го.

И в самом деле, в указанный день около двух часов явился некий господин, но в ту минуту мной овладели непонятное волнение и тревога.

— Нет, прошу вас, оставьте меня в покое, я не хочу сегодня никого видеть.

И я заперлась в своей спальне, охваченная смертельной тоской.

Вечером я получила письмо от противопожарной страховой компании «Ла Фонсьер», в котором спрашивалось, когда ко мне можно прийти, чтобы подписать контракт. Я велела ответить: в субботу.

На меня напала такая печаль, что я попросила маму пообедать со мной: в тот день я не играла в театре. Я почти никогда не играла по вторникам и пятницам, особенно напряженным в театре дням. Меня не хотели чрезмерно перегружать, так как я была занята во всех новых пьесах.

Мама нашла, что я очень бледна.

— Да, — ответила я, — сама не знаю, что со мной: нервы у меня на пределе и страх какой-то напал.

В этот момент вошла гувернантка, она собиралась выйти погулять с моим маленьким сыном[40].

— О нет! — воскликнула я. — Сегодня мальчика я никуда не отпущу! Боюсь, как бы не случилось беды.

Беда, по счастью, оказалась не столь великой, как я опасалась в ослеплении любви к своим близким.

У меня жила слепая бабушка, та самая, которая подарила мне большую часть моей обстановки.

Эта фантастическая женщина отличалась холодной и недоброй красотой Она была невероятно высокой — метр восемьдесят три сантиметра, но казалась еще выше — прямая и тощая, с постоянно вытянутыми вперед руками: бабушка все время трогала окружающие предметы, опасаясь наткнуться на что-нибудь, хотя при ней неотлучно находилась нанятая мною няня. И над этим длинным телом возвышалось крохотное личико с двумя огромными бледно-голубыми глазами, которые никогда не закрывались, даже ночью, во время сна. Обычно она была одета во все серое — с ног до головы, и этот неопределенный цвет придавал всему ее облику что-то нереальное.

Мама, так и не сумев успокоить меня, ушла около двух часов.

Сидя напротив меня в глубоком вольтеровском кресле, бабушка допытывалась:

— Чего вы все-таки боитесь? И почему вы так печальны? За весь день я ни разу не слышала, чтобы вы смеялись.

Ничего не ответив, я молча смотрела на бабушку. Мне почему-то казалось, что несчастье должно исходить от нее.

— Вы здесь? — настойчиво вопрошала она.

— Да, бабушка, я здесь, только, прошу вас, не разговаривайте со мной.

Не сказав больше ни слова, она положила обе руки на колени и просидела в таком положении несколько часов.

Я делала наброски этого странного, отмеченного печатью рока лица.

С наступлением темноты, после того как на моих глазах покормили бабушку и сына, я решилась наконец одеться.

К ужину я ждала мою подругу Розу Баретта, Шарля Хааса[41], очаровательного, умного и весьма изысканного человека, и Артюра Мейера, молодого, но уже очень модного тогда журналиста. Я поделилась с ними своими опасениями и попросила не уходить от меня раньше полуночи.