Войдя в огромный ангар, грязные и забрызганные окна которого едва пропускали свет, мы почувствовали одуряющий запах, преследовавший нас потом несколько дней. Вокруг клубился кровавый пар, подобный легкому облаку, парящему над косогором в лучах заходящего солнца. Наши барабанные перепонки едва не лопнули от адского шума, в котором слышались почти человеческие стоны забиваемых свиней, резкий свист рубящих члены ножей; уханье потрошителей, которые одним ударом тяжелого топора с размаху рассекали пополам подвешенную на крюке тушу бедного животного; непрерывный скрежет вращающейся бритвы, вмиг обривавшей обрубки туш; шипение кипящей воды, в которой отпаривались головы животных; плеск спускаемой воды, гудки паровозиков, увозящих под гулкие своды вагоны, груженные окороками, колбасами и т. д. И все это сопровождалось музыкой паровозных колоколов, предупреждавших об опасности, которая в этом страшном месте казалась погребальным звоном по убиенным душам…

Тогда чикагские скотобойни были сущим адом. С тех пор некоторое подобие человечности проникло в этот храм свиных жертвоприношений.

Я вернулась в отель совершенно разбитая. Вечером давали «Федру». Я вышла на подмостки в крайне возбужденном состоянии, стараясь отогнать от себя недавние жуткие видения, и отдалась игре с таким самозабвением, что к концу четвертого акта упала на сцене в полном изнеможении.

В день нашего последнего представления мне вручили от имени женщин Чикаго великолепное жемчужное ожерелье.

Я полюбила этот город с озером величиной с маленькое море, а также его жителей, и особенно восторженную публику. Всё, абсолютно всё пришлось мне здесь по душе, за исключением ужасных боен.

Я даже не сердилась на местного епископа, который, подобно священникам других городов, обрушился на мое искусство, а заодно и на всю французскую литературу. К тому же он создал нам такую рекламу своими гневными проповедями, что Аббе даже написал ему следующее письмо: «Ваше высокопреосвященство, будучи в Вашем городе, я, как правило, трачу на рекламу четыреста долларов. Но поскольку Вы сделали ее за меня, посылаю Вам двести долларов для Ваших нищих. Генри Аббе».

Покинув Чикаго, мы отправились в Сент-Луис и проделали путь в 283 мили за четырнадцать часов.

По дороге Аббе и Жарретт показали мне балансовый итог шестидесяти двух представлений за время наших гастролей: он составил 227 459 долларов или 1 137 280 франков, в среднем 18 343 франка за спектакль.

Я порадовалась за Генри Аббе, который обанкротился в предыдущем турне с труппой замечательных оперных артистов, а еще больше за себя, поскольку получала львиную долю сбора.

Мы провели в Сент-Луисе целую неделю, с 24 по 31 января. Признаться, этот чисто французский город понравился мне меньше других американских городов из-за своей грязи и убогих гостиниц.

С тех пор город преобразился благодаря немцам. Но в то время, в 1881 году, он был чудовищно грязным.

Увы, мы были тогда плохими колонизаторами, и все города, где господствовали французы, отличались бедностью и отсталостью.

Томясь в Сент-Луисе от скуки, я решила уехать раньше, выплатив директору неустойку. Но неподкупный Жарретт, суровый человек долга, сказал мне, потрясая контрактом:

— Нет, мадам. Надо остаться. Умереть со скуки, но остаться.

Чтобы меня развлечь, он повез меня в знаменитую пещеру, где обитали миллионы безглазых рыб. Свет никогда не проникал под ее своды, и древним рыбам не требовалось зрение.

Мы решили осмотреть пещеру и стали осторожно спускаться, карабкаясь на четвереньках, как кошки. Путь продолжался бесконечно. Наконец проводник сказал: «Мы пришли».

В этом месте своды были достаточно высокими, и можно было выпрямиться во весь рост. Но в кромешной тьме ничего не было видно. Я услышала, как чиркнули спичкой, и в тусклом свете зажженного фонаря увидела перед собой, у самых ног, довольно глубокий естественный водоем.

— Видите, — преспокойно заявил проводник, — вот водоем. Но в данный момент в нем нет ни воды, ни рыбы; нужно прийти сюда через три месяца.

Жарретт скорчил такую рожу, что, глядя на него, я разразилась истерическим хохотом с рыданиями и икотой и едва не задохнулась. Я спустилась в водоем в надежде найти хоть какой-нибудь предмет, рыбью косточку или что-нибудь другое, но там было пусто… абсолютно пусто…

Возвращаться пришлось также на четвереньках. Я шла следом за Жарреттом, и, глядя на его широкую согбенную спину, изрыгавшую проклятья вперемежку с ворчанием, до того развеселилась, что все мои сожаления как рукой сняло. Я дала нашему проводнику десять долларов, чем привела его в неописуемое изумление.

Когда мы вернулись в гостиницу, я узнала, что меня уже два часа дожидается ювелир.

— Ювелир! Но я не собираюсь покупать украшений, у меня их и так больше чем достаточно!

Но Жарретт подмигнул стоявшему рядом Аббе, и мы вошли в комнату. Я сразу же поняла, что оба моих импресарио в сговоре с ювелиром. Мне разъясняют, что мои украшения необходимо почистить, и ювелир готов их обновить и подремонтировать для выставки!

Я протестую, но это не помогает. Жарретт уверяет меня, что дамы Сент-Луиса жаждут этого зрелища, которое послужит мне прекрасной рекламой, что мои украшения потускнели, к тому же ювелир заменит недостающие камешки почти даром… Какая экономия, только представьте себе… И я сдаюсь, утомленная бесплодными спорами.

Два дня спустя дамы города сходились к сверкающей витрине ювелирного магазина полюбоваться моими украшениями. Но бедная Герар, которая тоже пошла туда, вернулась сама не своя.

— Они добавили к вашим украшениям шестнадцать пар сережек, два ожерелья и тридцать колец, а также лорнет, весь в жемчугах и рубинах, золотой портсигар, обрамленный бирюзой, маленькую трубку, янтарный чубук, который усыпан бриллиантовыми звездами, шестнадцать браслетов, зубочистку с сапфиром в виде звезды и очки с золотыми дужками и жемчужными наконечниками! Они изготовили их специально, потому что никто не носит таких очков! А внизу — подпись: «Рабочие очки госпожи Сары Бернар!»

Нет, это было уж слишком: ради рекламы меня заставляли курить трубку и носить очки!.. Я села в коляску и отправилась к ювелиру, но, приехав, уткнулась в запертую дверь. Дело было в субботу, в пять часов вечера, и в лавке было темно и пусто.

Вернувшись в гостиницу, я высказала свое недовольство Жарретту. Тот спокойно ответил:

— Ну и что же, сударыня? Множество девушек носят очки. Что касается трубки, то ювелир сказал мне, что уже получил пять заказов, и это скоро войдет в моду. И вообще, какой смысл сердиться: показ окончен, сегодня вечером вы получите назад свои украшения, а послезавтра нас здесь не будет.

В самом деле, в тот же вечер ювелир вернул мне мои обновленные и начищенные до блеска драгоценности. Среди них был и тот самый золотой портсигар в бирюзовой оправе, который красовался на выставке. Я была не в силах втолковать что-либо этому человеку, добродушие и радость которого растопили мой гнев.

Но реклама едва не стоила нам жизни: несколько злоумышленников, привлеченных таким количеством драгоценностей, собрались нас ограбить. Они думали, что драгоценности находятся в большом мешке, который всегда носил мой управляющий.

В воскресенье 30 января, в восемь часов утра, мы покинули Сент-Луис и направились в Цинциннати. Я ехала в том же благоустроенном пульмановском вагоне. По моей просьбе он был последним в нашем поезде, чтобы я могла наслаждаться с его площадки красотой проносившихся мимо изумительных разнообразных пейзажей.

Не прошло и десяти минут после нашего отъезда, как один из охранников свесился с площадки и, тут же выпрямившись, взял меня за руку и прошептал по-английски с тревогой:

— Мадам, прошу вас вернуться в купе!

Я поняла, что мне грозит реальная опасность, и быстро вернулась. Он дернул «стоп-кран» и, прежде чем поезд остановился, подал знак второму охраннику. Сделав предупредительный выстрел, оба полезли под поезд.