— Отец Ларше, — сказала добрая женщина, — вот девочка, которой нужен хорошенький садик. Подберите для нее место получше.
— Хорошо, матушка, — сказал этот славный человек.
Я увидела, как отец сунул монетку в руку садовника, в смущении поблагодарившего его.
Время шло. Настала пора прощаться. Я очень хорошо помню, что не испытывала никакой печали.
Я думала только о садике, Монастырь уже не казался мне тюрьмой, а представлялся раем.
Я поцеловала маму, тетю. Папа прижал меня к себе. И когда я взглянула на него, то увидела в его глазах слезы, но мне не хотелось плакать.
Я крепко обняла его и сказала совсем тихо:
— Я буду вести себя очень хорошо и постараюсь прилежно учиться, чтобы через четыре года уехать с тобой.
Затем я подошла к маме, которая давала матери святой Софье те же наставления, что и госпоже Фрессар: питательный крем, шоколад, варенье и так далее.
Мать святая Софья записала ее пожелания, и, надо сказать, все они строго соблюдались.
Когда мои родные уехали, я почувствовала, что вот-вот расплачусь. Но мать-настоятельница взяла меня за руку и повела в «средний лес», чтобы показать мне мой будущий садик. Это сразу же отвлекло мое внимание.
Мы разыскали отца Ларше, который проводил как раз едва заметную черту, выделяя мне уголок леса. Возле стены там росла березка. А сам уголок был образован двумя смыкавшимися стенами, одна из которых выходила на железную дорогу левобережья, делившую на две части лес Сатори, ибо все «леса» моего монастыря были частью красивейшего леса Сатори. Другая же стена была оградой кладбища.
Папа, мама и тетя надавали мне денег. Помнится, у меня было сорок или пятьдесят франков, и я все хотела отдать отцу Ларше, чтобы он купил мне семян.
Настоятельница улыбнулась и попросила позвать мать-экономку и мать святую Апполину. Первой я должна была отдать свои деньги, из которых двадцать су она оставила мне, сказав:
— Когда они у вас кончатся, девочка, вы придете и возьмете у меня.
Потом мать святая Апполина, преподававшая ботанику, спросила, какие цветы я хочу посадить.
Какие цветы я хочу?.. Все, я хотела посадить все цветы, какие есть!
Она прочитала мне небольшую лекцию, сказав, что цветы сажают в разное время. Затем она взяла у экономки часть моих денег и, отдав их отцу Ларше, попросила его купить для меня лопату, грабли, сапку и лейку. И еще кое-какие семена и растения, список которых тоже вручила ему.
Я была счастлива.
После этого мать святая Софья отвела меня в столовую. Настало время ужина.
Ступив в это огромное помещение, я замерла, разинув от удивления рот… Более ста девушек и девочек собралось там в ожидании Benedicite[6].
При виде настоятельницы присутствующие склонились в глубоком поклоне, затем все взоры обратились ко мне.
Мать святая Софья отвела меня в самую глубь, на обещанное место. Потом она вышла на середину столовой, стала там, осенила нас крестным знамением и громко прочитала Benedicite.
Когда она покидала столовую, все снова поклонились ей, и вот я осталась одна… совсем одна в клетке с маленькими хищниками.
Я сидела между двумя девочками лет десяти-двенадцати, черными, как два крохотных крота. Это были близнецы с Ямайки, звали их Долорес и Пепа Карданьос. В монастыре они находились только два месяца и казались такими же запуганными, как я сама.
На ужин давали суп с… со всем на свете!.. И телятину с фасолью. Я терпеть не могла супа. А телятина всегда вызывала у меня отвращение.
Когда принесли суп, я перевернула свою тарелку, но послушница резким движением поставила ее на место и, чуть не ошпарив меня, силой налила в нее суп.
— Надо есть суп, — тихонько шепнула мне соседка справа, которую звали Пепа.
— Мне не нравится этот суп! Не буду его есть!
Подошла сестра-надзирательница:
— Мадемуазель, надо есть суп.
— Нет, мне он не нравится!
Улыбнувшись, она ласково сказала мне:
— Все должно нравиться, и все надо любить. Я сейчас вернусь. Будьте умницей Съешьте суп.
Я уже готова была разъяриться, но Долорес подвинула мне свою пустую тарелку и молча съела мой суп.
Вернувшаяся надзирательница осталась довольна. Разозлившись, я показала ей язык, что вызвало смех всего стола.
Она живо обернулась. Но ученица, сидевшая в конце стола, которая, как самая старшая, должна была следить за нами, шепнула ей:
— Это новенькая строит рожицы.
Надзирательница удалилась.
Телятина перекочевала в тарелку Долорес, однако мне хотелось оставить себе фасоль, из-за этого мы чуть было не поссорились. Но Долорес уступила, ухитрившись отобрать у меня вместе с куском телятины и несколько фасолин.
Через час, после вечерней молитвы, все пошли спать. Моя кровать стояла у стены, в которой была выдолблена маленькая ниша для Пресвятой Богоматери. В этой нише все время горела лампадка. В нее подливали масла набожные дети, которые выражали таким образом признательность Пресвятой Деве за свое выздоровление. Два маленьких горшочка с крохотными цветами украшали подножие статуэтки.
Я хорошо умела делать цветы. И, ложась спать, сразу же решила, что сама сделаю для Богоматери все цветы.
Во сне мне снились гирлянды цветов, фасоль и далекие страны. Девочки-близнецы с Ямайки поразили мое воображение.
Пробуждение было не из приятных. Я не привыкла вставать так рано. Свет едва пробивался сквозь матовые стекла окон. С недовольным ворчанием я поднялась.
На туалет отводилось четверть часа, а мне требовалось не меньше получаса, чтобы распутать волосы. Увидев, что я все еще не готова, сестра Мария подошла ко мне и, прежде чем я успела сообразить, в чем дело, резким движением выхватила у меня из рук гребенку.
— Нечего мешкать, — сказала она и, всадив гребенку в мою гриву, вырвала прядь волос.
Боль и ярость, охватившая меня от такого скверного обращения, вызвали один из тех приступов гнева, которые наводили ужас на всех, кому случалось при этом присутствовать.
Я набросилась на несчастную сестру и ногами, зубами, руками, локтями, головой, всем своим жалким и худеньким тельцем колотила и била ее с дикими воплями.
Ученицы, сестры сбежались все разом. Дети кричали: «На помощь!» Сестры крестились, не решаясь приблизиться. Мать Префет окатила меня святой водой, пытаясь привести в чувство.
Наконец подоспела мать-настоятельница святая Софья.
Отец говорил ей о приступах дикого гнева, моем единственном настоящем недостатке, которым я была обязана как состоянию своего здоровья, так и врожденному буйству характера.
Она подошла к нам. Я все еще не отпускала сестру Марию, но чувствовала себя обессиленной борьбой с несчастной женщиной, такой большой и сильной, но даже и не пытавшейся защищаться, она старалась только уклониться от моих ударов, держа меня то за ноги, то за руки попеременно.
Голос матери святой Софьи заставил меня поднять голову.
Глаза мои, залитые слезами, остановились на ее ласковом, исполненном жалости лице, и я затихла на мгновенье, но не отпустила добычу; пристыженная, трепещущая, я торопливо заговорила:
— Это она начала! Она гадкая, отняла у меня гребенку да еще вырвала волосы! Она толкнула меня! Сделала мне больно! Такая гадкая!
И я разразилась рыданиями. Руки мои разомкнулись. Сама не зная как, я очутилась на своей кроватке. Мать святая Софья тихонько гладила рукой мой лоб и ласково журила меня своим нежным, глубоким голосом.
Все разошлись. Я осталась одна с ней и с маленькой фигуркой Богоматери в нише.
С этого дня мать святая Софья стала пользоваться у меня огромным авторитетом.
Каждое утро она приглашала меня и сестра Мария, у которой я перед всем монастырем попросила прощения, осторожно расчесывала мне волосы в ее присутствии.
Сидя на маленьком табурете, я внимала матери-настоятельнице, которая читала вслух или рассказывала мне какую-нибудь поучительную историю. Ах, какая очаровательная женщина, мне так приятно вспоминать о ней.
