Позднее венецианцы, как и герцог Миланский, воспряли духом и отправили в Рим людей, и хотя те прибыли вовремя, папа тем не менее не рискнул остаться, чтобы дождаться короля, несмотря на то что король готов был ему служить и выказывал всяческое почтение и даже прислал послов с просьбой, чтобы папа не покидал Рима; папа выехал в Орвьето, а оттуда в Перуджу, оставив в Риме кардиналов для приема короля. Король там долго не задержался и никому не причинил вреда. Мне он написал, чтобы я выехал к нему в Сиену, где я его и застал. По своей доброте он радушно принял меня и спросил, усмехаясь, вышлют ли венецианцы людей, чтобы встретить его; ведь вся его компания состояла из молодых людей, которые не могли поверить, что, кроме них, еще кто-то умеет владеть оружием.

В присутствии одного из его секретарей по имени Бурден я передал ему то, что сообщила мне при отъезде Синьория, то есть что венецианцы и герцог Миланский совместно выставят 40 тысяч человек, но не для нападения на него, а якобы для обороны, и рассказал, что, когда я покидал Падую, один из их проведиторов, направленных против нас, приватно известил меня о том, что их люди не станут переходить реку возле Пармы (кажется, она называется Ольо), которая протекает по их земле, если только король не нападет на герцога Миланского. С проведитором мы договорились об условном знаке, по которому могли бы в случае необходимости посылать друг к другу людей, чтобы найти доброе согласие; я не хотел полностью порывать отношений с ним, так как не знал, что может случиться с моим господином. Об этой договоренности слышал „только присутствовавший там Алоис Марчелло, бывший в тот год губернатором Монте-Веккио, своего рода их казначеем; он должен был проводить меня. Там были также люди маркиза Мантуанского, доставившие ему деньги, но они не слышали наших слов. Я передал королю бумагу, где было указано число их конников, пехотинцев и стратиотов и приложен список командующих. Но в окружении короля немногие люди верили моим словам.

После двух дней пребывания короля в Сиене, когда лошади уже отдохнули, я стал торопить его с отъездом, поскольку враги его еще не собрались; я боялся, как бы не подоспели немцы, хотя римский король проводил сборы неохотно, желая получить от венецианцев побольше наличных денег.

Однако что бы я ни говорил, король вынес на решение совета два других незначительных вопроса, и прежде всего – стоит ли возвращать флорентийцам их крепости и брать ли у них 30 тысяч дукатов, которые они оставались должны в счет своего дара, а также 70 тысяч дукатов, что они предлагали взаймы, дабы поставить королю на службу при его возвращении 2 тысячи пехотинцев, а также 300 кавалеристов под командованием Франческо Секко, храброго рыцаря, пользовавшегося доверием короля. Я вместе с другими держался того мнения, что король должен взять все деньги, а из городов оставить за собой только Ливорно, пока мы не дойдем до Асти. В этом случае он смог бы выплатить жалованье своим людям и у него еще остались бы деньги, так что можно было бы измотать противников и затем ударить по ним. Но это мнение не было принято, и помешал монсеньор де Линьи, молодой человек, двоюродный брат короля, и непонятно по какой причине, разве что только из жалости к пизанцам. Другой вопрос был вынесен на совет монсеньором де Линьи через одного человека по имени Гоше де Дентвиль и через некоторых жителей Сиены, желавших иметь монсеньора де Линьи своим сеньором; ибо в городе шла постоянная вражда [530] и он управлялся хуже, чем любой другой город Италии.

Мне предложили высказаться первым, и я заметил, что, как мне кажется, королю стоит продолжать свой путь, а не заниматься подобными несерьезными предложениями, которые не будут иметь никакого значения уже через неделю, и что Сиена – город имперский и передать его сеньору де Линьи значило бы восстановить против себя империю. Все придерживались того же мнения, но тем не менее решение было принято противоположное. Сиенцы приняли де Линьи в качестве своего капитана и обещали ежегодно выплачивать определенную сумму денег, из которых он так ничего и не получил, и это задержало короля на шесть или семь дней [531]. Королю там представили дам; и он оставил в городе около 300 человек, ослабив свои собственные силы. Оттуда он двинулся в Пизу, пройдя через Поджи-бонси и Кастель-Флорентино. И не прошло и месяца, как оставленные им в Сиене люди была оттуда изгнаны.

Я забыл рассказать, как, будучи во Флоренции, когда ехал к королю, посетил в реформированном монастыре брата-проповедника по имени брат Джироламо[532], человека, как говорили, святой жизни, проведшего 15 лет в этом монастыре; со мной был королевский майордом Жан Франсуа, человек весьма мудрый [533]. А причиной посещения было то, что он всегда проповедовал к великой пользе короля и слова его удержали флорентийцев от выступления против нас, ибо никогда еще проповедник не пользовался в городе таким доверием. Что бы там ни говорили или ни писали в опровержение, он постоянно уверял слушателей в пришествии нашего короля, говоря, что король послан богом, дабы покарать тиранов Италии, и что никто не сможет ему оказывать сопротивление и противиться. Он говорил также, что король подойдет к Пизе и вступит в нее и что в тот же день во Флоренции произойдет государственный переворот (так оно и случилось, ибо в этот день был изгнан Пьеро Медичи). Он заранее предрекал и многое другое, как, например, смерть Лоренцо Медичи, и открыто заявлял, что имел на сей счет откровение. Проповедовал он также, что церковь будет реформирована мечом, чего, правда, не случилось, хотя все шло именно к тому, но еще может случиться.

Многие хулили его за то, что он утверждал, будто имеет откровение от бога, но другие верили ему; что же касается меня, то я считаю его добрым человеком. Я спросил у него также, сможет ли король, не подвергая опасности свою персону, вернуться назад, учитывая, что венецианцы собрали большую армию, о чем брат Джироламо знал лучше меня, хотя я только что от них вернулся. Он мне ответил, что у короля будет много трудностей на обратном пути, но он выйдет из них с честью, даже если его будут сопровождать всего 100 человек, и что господь, приведший его сюда, выведет и обратно, но за то, что он не исполнил своего долга и не реформировал церковь, как и за то, что он допустил, чтобы его люди обирали и грабили народ, и особенно приверженцев его партии, словно они были врагами, хотя они по доброй воле открывали ему ворота, господь вынес ему приговор и вскорости накажет его; но он добавил, чтобы.я передал королю, что если он пожалеет народ и помешает своим людям причинять зло и будет их карать за это, как ему и положено, то господь отменит или смягчит приговор, но чтобы он не думал, что для прощения достаточно будет сказать: «Я сам не причиняю никому никакого зла». Еще он заметил, что сам пойдет к королю и все ему выскажет; так он и сделал и вел с королем речь о возвращении флорентийцам их городов [534].

Мне пришла в голову мысль о смерти монсеньора дофина, ибо я не Видел ничего другого, что могло бы взять короля за живое[535]. Й я говорю это для того, чтобы стало понятнее то, что весь этот поход был поистине тайной божией.

Как я сказал, король пошел в Пизу, и пизанцы, мужчины и женщины, стали умолять своих гостей-французов, чтобы они во имя бога удержали короля и не позволили ему возвратить их под тиранию флорентийцев, которые и в самом деле обращались с ними жестоко. Но таково положение многих городов Италии, которые подчинены другим, а Пиза враждовала с Флоренцией 300 лет, пока последняя ее не покорила. Их слова и слезы вызвали жалость у наших людей и заставили забыть об обещаниях и клятве, данной королем на алтаре св. Иоанна во Флоренции; в это дело вмешались разного рода люди, вплоть до лучников и швейцарцев, и они стали угрожать тем, кого подозревали в желании, чтобы король сдержал обещание флорентийцам, например кардиналу Сен-Мало (я сам слышал, как один лучник угрожал ему), которого я ранее называл генеральным сборщиком Лангедока[536]. Дерзкие слова были высказаны и маршалу де Жье, а президент де Гане свыше трех дней не осмеливался ночевать у себя. А больше всех старался помочь пизанцам граф де Линьи; они со слезами приходили к королю, вызывая жалость у всех, кто, по их разумению, мог бы им помочь.