Среди здешних монголов есть вполне культурная публика. Возьмите Церен-Гомбодорчжи — это человек столичного масштаба, недавно прислан из Улан-Батора. Или Гомбосурун, Гомбожаб и Гончик. Последний даже говорит по-французски.

Я узнал в своих путешествиях этот народ и всей душой к нему привязался. Я полюбил живой ум монголов, их пристрастие ко всему величественному и необыкновенному, научился ценить их честность, юмор, чувство собственного достоинства.

Если долго остаешься наедине с природой в пустыне Гоби, то невольно испытываешь чувство страха. Эта вечная тишина заставляет оглядываться и искать глазами врага. Кругозор подавляет громадностью, леса и холмы внушают почтение дикостью и величием своих пространств. Только появление человека рассеивает приходящие на ум мрачные мысли.

В общем, работой я доволен. Живется здесь вольно и хорошо. Конечно, разбирая строго, можно найти на что пожаловаться: жестокий климат, консервная пища, отсутствие советских газет. Эти мелкие неудобства иногда действуют на нервы. Я уже третий месяц требую у Монценкоопа, чтобы мне прислали велосипед. Гончик и Церен-Гомбодорчжи дают мне свои машины, но я считаю неудобным одолжаться… Приходится ездить верхом, а я кавалерист никакой.

Особенно помощник мой Бадма после прошлогодних приключений плохо приспособлен для тряски. Вы, конечно, знаете тот случай во время пограничного инцидента, наверно, слыхали? Бадма переброшен сюда с озера Буир-Нор, где он служил в больнице.

Там монгольская территория этаким клином врезается в Маньчжоу-Го. Японцы мечтают о том, чтобы отрубить этот клин от Монголии. В прошлом году в тех местах дважды появлялась шайка разбойников, подозрительно напоминающих солдат разведки.

Однажды, когда Бадма ехал ставить банки пациенту, несколько всадников остановили его. Так как он ездит безоружный, то они взяли его, раба божьего, в плен и основательно покалечили. Им важно было иметь человека, знакомого с положением дел в монгольской пограничной зоне, а моему Бадме важно было ничего не сказать. Так что в результате Бадма заработал на этом деле два сломанных ребра и проляпсус в полости кишок.

Потом господа самураи развели костер и начали моего друга поджаривать. Бадма кинулся в огонь, чтобы они не успели выманить у него сведения. Пришлось им заливать костер водой. В общем, дружка моего Бадму выручили монгольские пограничники.

Знаете, жизнью живешь серой и однообразной, иной раз одолевает тоска по собеседнику. Думаешь иногда — какое бы счастье поговорить с московскими друзьями.

Не скрою, зимой бывают моменты уныния, когда хочется сесть на коня и ехать: ехать домой или хотя бы в Улан-Батор, в культурные условия. Кое-как сдерживаешься, закуришь папиросу, крепишься. Ну, ничего, думаешь, все-таки мы работаем честно — мы в глубине Азии, в пустыне Гоби.

В нескольких шагах от реки начинался тугай: кривые стволы тальника, заросшие плесенью, ярко-зеленый камыш, длинные стебли кендыря, одинокие тополя, кое-где орешник. Среди низких кустарников, в густой колючей листве, часто попадались звериные тропы, гнезда речных птиц и вытоптанные кабанами поляны.

Когда лодочники из Муйнака ехали в район сдавать рыбу, тугай громоздился перед ними, как невысокий синий холм с извилистым гребнем. В двух или в трех местах приречные жители начинали выжигать в тугае дорогу, но пожар уходил на полсотни шагов в сторону и погасал. Болотная почва обладала могучей жизненной силой: пожарище тотчас же зарастало кустарником; выгоревшие стволы ветвились; потревоженный дерн кипел грубой порослью, муравьями, былинками и всякой насекомой дрянью — страшно было на него ступить.

О тугае у нас, в Хорезме, ходило немало удивительных рассказов. Он пользовался дурной репутацией. Приезжие люди нередко пропадали в нем навсегда.

По краям тугая находились два рыбачьих поселка, в которых жили уральцы — русские казаки, сосланные сюда в прошлом столетии за упорство в расколе.

Из богатых уральцев состояла честновская сотня, воевавшая в 1918 году против советской власти.

В мое время честновцы были уничтожены или бежали. Их начальник, Павел Честнов, где-то скрывался. Уральцы занимались рыбным промыслом. Часть их вошла в амударьинский союз каючников и переправляла грузы по реке.

Зимой я встречался в Ходжа-Бергене с некоторыми уральцами. Это были добродушные бородатые рыбаки, не имевшие ничего общего с бандитами Честнова.

Описываемый случай происходил в 1924 году, перед национальным размежеванием Средней Азии. Я только что перешел из отводхоза в статистическое управление, на должность разъездного регистратора. Основной моей работой был «этнографический учет». Я был послан в числе шестнадцати регистраторов в низовья реки. Собранные нами цифры должны были служить для уточнения республиканских границ.

Между прочим, мне случилось побывать на берегах одного небольшого рукава Аму-Дарьи, носившего имя Семеновской протоки.

Раньше здесь был широкий плес с бурным течением. В последние пять лет он захирел. Река, по словам старожилов, «ударилась вправо», она с невиданной силой пробивала новые протоки и новые пути. Аму-Дарья капризна; ст местного народа она получила прозвище «джинни», то есть «полоумная».

Я прожил в Семеновской около трех недель, днем объезжал рыбалки в гребной бударе, а к ночи возвращался. Работа моя была закончена, но я все еще не уезжал. Задержала меня здесь одна местная жительница, Луша…

Эта была насмешливая, рослая казачка с миловидным лицом и крепкими руками. В первый раз я увидал ее на реке. Потная и растрепанная, она тянула вверх по течению тяжелый каюк с рыбой. Поравнявшись с ней, я предложил свою помощь. Казачка остановилась над речным обрывом.

— Спаси бог, товарищ! Бери бечеву…

Я неловко впрягся в лямку, примерился и потащил каюк, что оказалось довольно трудным занятием. Она пошла сзади, поминутно спрашивая, не взять ли у меня бечеву.

Вид у меня, должно быть, был невеселый — в городской кепке и брезентовых сапогах, которые промокли после первых же шагов по береговой глине. Я тянул лямку, дергая и спотыкаясь. Шагов через пятьдесят она сказала:

— Ну, давай, что ли! — нерешительно переняв у меня лямку, потащила лодку вперед.

После этого случая я встречался с нею по нескольку раз в день, то на реке, то в артелях. Однажды она ушла со мной к реке с казачьей вечерки, мы бродили над водой и целовались. Через день после вечерки Луша пришла ночью ко мне. Вскоре мы почти не расставались друг с другом. Через неделю я был в нее по уши влюблен.

Она была не старше меня, но гораздо опытнее в любовных делах.

— Ты мой не первый и не второй, — сказала она, когда я спросил об уполномоченном Сельхозбанка, который жил здесь в прошлом году, — лучше не болтай о нем, по мне он и на свете не был.

Я не верил, что Луша меня любит, и часто возвращался к этой теме; должно быть, я поступал неразумно, внушая ей невыгодное мнение о себе.

— Вам я не могу нравиться, Луша, я некрасивый и неловкий, вам скучно со мной, — говорил я, — денег у меня мало, по здешним взглядам я беднее, чем любой семеновский хозяин.

Она неохотно возражала:

— А чего бы я с тобой тягалась, если бы было скучно.

Но чаще всего она отшучивалась, делая вид, что соглашается.

— Известно, скучно с тобой… Известно, ты бедный — за богатого семь бедных дают и лошадь в придачу… А что тут думать — уедешь ты, и я тебя забуду…

Здесь, однако, я начинал возражать.

— Ты шутишь, — говорил я, — скажи мне всю правду.

Она молчала и улыбалась или отвечала что-нибудь незначительное и милое.

Меня восхищало, что Луша «все понимает», как я тогда говорил. Я был горожанином и ощущал своего рода столичное превосходство над уроженцами провинции. Это чувство я ревниво прятал даже от своих лучших здешних друзей, поэтому мои отношения с ними были не до конца открытыми. Только Луша понимала все. Она подхватывала любую мысль и могла дать ответ на любое недосказанное слово.