Министр был страшен в гневе, и начальники удалились тихо, как воры.

Тридцатого утром, после прощальной беседы с населением, мы выехали в Кобдо.

Всюду нашим глазам попадались мелкие реки и обширные стада. На перегоне Ихи-Мурин и Бага-Мурин министр сидел у руля и сам вел машину. Несколько раз приходилось останавливаться из-за овец, пересекавших дорогу, Министр подзывал пастухов и искренне разговаривал с ними о жизни и увеличении поголовья. Уезжая, он давал им всяческие советы.

— Отправляясь в путь, бери с собой шило для верблюжьего копыта, кожу, черпак, гребешок для огня, меха, разгребалку для снега, топор, лопату, — говорил он погонщикам. — В дороге нужны кожи, переметные сумы; мешки бери легкие, какие может поднять человек, и прочные.

Люди смотрели на него с уважением, говоря:

— Вот мастер пастушьего дела.

— Ночуй так, чтобы поблизости была широкая вода, а сбоку — широкий перевал.

Он поражал погонщиков подробным знанием, потому что в юности сам ходил за скотом.

Заехав в одну из падей, в стороне от дороги, министр подошел к женщинам, доившим коров. Он пробовал твердость коровьего вымени, советуя раз в неделю смазывать края сосков растительным жиром.

Когда мы выбирались из пади на проезжий тракт, над нашими головами роились созвездия. Голое дерево, стоявшее на холме, блестело, как снег. Мы ехали всю ночь не засыпая. Дважды мы проезжали дорожные станции.

Они помещаются в юртах, и их нельзя сравнить с шумными трактирами Алтан-булакской линии. Здесь подают пищу по свисту, варят ее вкусно, сладко, без соли. Чтобы свирепые собаки смотрителей не трогали проезжих, им подвязывают переднюю лапу к шее.

Недалеко от этих мест министр десять лет назад пас свое стадо.

В полдень нас нагнал человек, скакавший на коне. Его плащ был стянут монашеской красной перевязью. Поравнявшись с машиной, он спешился и сказал:

— Я есть Чжамсаранчжаб — седьмое воплощение Лубсанчоя, и вот мое обращение министру:

„Я, Чжамсаранчжаб, будучи послушником монастыря, в малом возрасте якобы воскресил душу хубилгана Лубсанчоя и чествовался как перерожденец этого святого. Не веря в свою святость и чудотворную силу, я не нахожу возможным называть себя хубилганом. Известие о проезде министра заставило меня сравнить свою жизнь и его. Ввиду того, что звание святого, пожертвованное мне далай-ламой, противоречит программе и дисциплине народной революции, я добровольно отказываюсь от звания хубилгана и хочу быть простым скотоводом“.

Министр выслушал его и сказал:

— Я поздравляю вас с новыми чувствами.

На стоянке мы узнали, что хубилган поссорился с причтом монастыря — этим объясняется его отречение.

Вечером следующего дня наконец мы приехали в Кобдо. Вечно зелены здесь лиственница, брусника и сосна. В городе мы пробыли одиннадцать дней, занимаясь важными и неважными делами. Результаты этих работ были описаны в улан-баторской газете.

Кобдо — квадратный городок с водой, текущей в канавах, и небольшими огородами.

По вечерам я был свободен от обязанностей. Гуляя по улицам, я прилепился сердцем к одной дюрбетке и изредка проводил с ней время. Она была мне верна и поджидала меня каждый день в течение нескольких часов на том же месте. Когда мы уезжали, она страдала от разлуки со мной, но, выглянув из машины, я увидел, что она смеется и судачит обо мне с красивым монахом. Значит, правду говорят о легкомыслии кобдоских дюрбеток.

…Обратный путь я не описываю. Всякий человек, после того как смог доехать, не будет иметь трудности возвратиться.

По хорошему обычаю мне остается закончить свой рассказ словами:

„Если я что-либо сказал лишнее — убавил или ошибся, все, кто прочтет, простите меня“».

Случилось это в Японии — великой стране, населенной умным и трудолюбивым народом.

В Осака жили два брата — старший и младший. Одного звали Йуске, другого Кендзи. Один был старше другого всего на полтора часа. Осиротев в раннем детстве, братья с тех пор никогда не расставались. Когда Йуске уходил из дому, Кендзи ждал его, сидя на ступеньке лестницы. Если один из них заболевал, другой сидел на матраце рядом с больным и плакал. Это была любовь, удивлявшая соседей.

Младший учился в школе и приносил домой романы для чтения. Мото-сыщик, жизнь Хирасуки-моряка, исторические повести в твердых лаковых переплетах. Он мог себе это позволить: его брат Йуске торговал в рыбно-фруктовом ларе и прилично зарабатывал. Потом Йуске женился на девушке, служившей в магазине вееров, она незаметно въехала в дом с узлами белья и посуды. Кендзи был еще холост. Он окончил школу и хотел стать журналистом. Две написанные им заметки — «Об умении завязывать бант на женском поясе» и «О влиянии военных оркестров на душу народа» — были напечатаны в еженедельной газете «Вечерний змей». У него была артистическая натура, он считал само собой разумеющимся, что Йуске должен его кормить и содержать. В выборе друзей Кендзи был осторожен. Он не сближался с экспансивными живописцами, рисующими лис и водопады, не дружил с молодыми поэтами из клуба «Левый тротуар», не тратил деньги на загородные катанья с подвыпившими студентами высшей школы. Оба брата считались благонамеренными и трезвыми людьми.

— Это тихие, скверные кроты, — говорил про них столяр Дзура, — и дети их будут такими же.

Когда вышел закон об опасных мыслях и полиция начала хватать людей, братья говорили:

— Очень хорошее мероприятие! Мысль дана человеку для того, чтобы он держал ее в узде. Плохо, когда мысль старше человека. Конечно, Дзура обладает большим красноречием, чем мы. Что касается нас, то мы не щеголяем красивыми мыслями.

В глубине улицы, на которой жили братья, стояли пятиэтажные дома, выглядевшие мрачно и угрожающе. Корпуса их были грязны, узкие лестницы, привешенные к наружным стенам, были полны сора, рыбьей чешуи и листьев морской капусты. На открытых площадках, построенных над дворами, лежали матрацы, тесно приткнутые друг к другу. В этих домах жили рабочие текстильной фабрики Ута, ремесленники, изготовляющие щетки, шоферы и пешие извозчики, развозящие покупки из магазинов. В закоулках домов находили революционные листовки и фотографии политических смертников с белыми колпаками на лицах.

Было известно, что жильцы корпусов Ута — народ неспокойный, склонный к разрушительным идеям, недовольный, бурный и любящий собираться по вечерам. Их часто изымали из квартир, увозя в полицейские участки. Оттуда освобождались не многие. Возвратившиеся ходили по улице, не подымая глаз, и отвечали на вопросы бодро и преувеличенно быстро: «Об этом не имеем суждения», «Живем не тужим», «Благодарю вас».

Утром, когда Йуске выходил из дому, сосед говорил ему незаинтересованным голосом:

— Произошли некоторые события. Вчера исчез Кураюки. Говорят, он думал, что Япония должна жить в мире со своими соседями, а не то может всякое случиться, — вот как он думал.

— Я ожидал от него всего, но то, что вы рассказываете, меня удивляет.

Оставаясь вдвоем, братья говорили: «Надо быть очень осторожными. Могут подумать, что мы думаем, чего мы не думаем». И младший почтительно кивал старшему головой.

Осторожность оказалась трудным делом. Опасных мыслей было больше, чем людей. Случалось, собеседник в разговоре упоминал имя Маркса, нужно было ответить, что Маркс — создатель антияпонского и уродливого учения, но собеседник уходил раньше, чем братья успевали это сказать. Потом целый день они мучились тоскливыми угрызениями страха.

В книжной лавке, куда Кендзи забрел купить роман нового мэтра, один из покупателей внезапно сказал ему:

— Невероятно расстроился от чтения книги Ф., где описывается судьба бастующих женщин в интернатном бараке.

В лавку Йуске приходили покупатели, рассказывавшие разные случаи из жизни. Это были небогатые люди. Они покупали четверть связки бананов или сушеную рыбу; и кто их знает — истории, которыми они так щедро делились, не были ли с высшей точки зрения вредными и плохими.