Не наводит ли вас это на случайные размышления?

Когда мы проходили монгольскую деревню Ондор-Модо, в юртах сидели только дети. Это было королевство малолетних. Самого старшего из них — золотушного паренька, с отечным лбом, который напоил из колоды вашего коня, офицер-сударь, взяли в палатку допросов. Я никогда не узнаю, что он рассказал.

Завтра вы сможете отослать в штаб полка мою личную карточку: родился столько-то лет назад, умер сегодня.

Истинные события моей жизни:

Книжка с оторванным заглавием, прочитанная мною в поезде Муроранской железной дороги; утро, в которое я впервые решился рассказать свои мысли о справедливости другому человеку и узнал, что он думает одинаково со мной; собрания в помещении театра Мисуя, где мы разучивали роли и учились скрывать свои желания под чужими словами; потом армия, где я был лучшим патриотом в роте, — никто не мог бы догадаться, что я — это я.

Вы плохо изучили своих солдат.

Кто знает, о чем они думают, когда им запрещено думать?

Не боитесь ли вы, что после смерти я буду подходить к ночным пикетам светящийся, толстый, с пулями в животе и читать солдатам наизусть из той самой брошюры, которую вы у меня отобрали и сожгли?

Мои двойники, может быть, будут не похожи на меня — они возникнут перед вами в виде сердитых крестьян с Севера или осакских мастеровых.

Я покорнейше думаю, что вы принадлежите к числу людей с коротким глазом, которые видят пень, только ударившись в него коленом.

Слушаюсь, я иду.

Здравствуйте, друзья-солдаты. Рад вас видеть.

Прикажете отойти к воротам и снять сапоги? Я вижу здесь Кудзи. Это значит — мне не придется прыгать в глине недостреленным. Он — меткий человек.

Прекрасный парень Кудзи, если бы он не был таким исполнительным!

Я советую вам дышать глубоко и ровно. Нет ничего лучше, когда воздух входит в легкие. Да здравствует коммунизм на земле, на море, в степи и в Вейчанских лесах!

Доброй жизни, товарищи!

Нарияма, поставленный к желтой стене, под взятыми на прицел винтовками, вытащил складной нож, скрытый при обыске, и разрезал жилу на левой руке. Большим пальцем правой руки, обмазанным кровью, он написал на стене слова: «Сердце — истина». Потом он вытер глаза, мокрые от слез, повернулся лицом к винтовкам, и его прикончили.

Пять японских солдат, производивших эту операцию, вернулись в полевую казарму. Они сняли шинели, башмаки, теплые штаны, наколенники и грубошерстные фуфайки и легли на пол, где были разостланы тонкие соломенные матрацы. Они размотали одеяла и перед сном немного поразговаривали.

Они заснули, и утром их разбудила сигнальная труба. Начинался пятьдесят восьмой день службы их на границе Внутренней Монголии.

Одного из пяти солдат звали Аримура. Он родился на Курилах, в доме старшего счетчика на консервном заводе, где работало шестьсот айнов. Отец его, получавший мизерное жалованье и пресмыкавшийся перед помощником ревизора, умел так разговаривать с кроткими айнскими старшинами, что те не выходили из состояния вечного ужаса.

Второй солдат был родом с Хоккайдо. Его звали Мито. Он был косолапый парень, часто улыбающийся. Пониженно храбр, как говорили военные аттестации, подвержен эпизодической задумчивости. Во время операций он потел, у него были липкие мокрые руки.

Третий солдат — Оокава Кацуми, помощник стряпчего, разочаровавшийся в законах и поступивший волонтером в армию, — был рыхлый токиец со вздутым животом и нездоровым цветом щек. В роте его звали «Брюшко».

Четвертый — крестьянин из деревни на Севере; его звали, кажется, Вакао. Через две недели он был похоронен у ограды степного храма.

Пятый солдат был Кудзи, столяр.

Это были молодые люди, не прекословящие и ни разу не подвергавшиеся дисциплинарному взысканию.

Они вышли со своей частью на каменистую дорогу, идущую вверх, широкую, коричневого цвета, обсаженную колючими кустами.

— Далеко ли до Саган-Нора? — крикнул, обгоняя их, какой-то мотоциклист в твердом шлеме.

Они проходили в глубь страны походным шагом, подаваясь грудью вперед.

Пятьдесят восьмой день в примонгольской степи.

Они странствовали по расписанию, разыскивали неизвестных людей, выходили в ночные операции, храбро минуя черные, покрытые копотью землянки.

Они внедрялись в страну, где загорелся великий японский светоч, как принято говорить.

Кудзи шагал рядом с Оокава. Тот, как образованный человек, растолковывал ему смысл событий нашего времени.

— Мы научим Китай умываться, мы вычистим им военной щеткой язык, — говорил он.

— Кровь на вид одинакового цвета, но если посмотреть в микроскоп, то у разных народов она разная.

— Я видел, как один кореец набросился на одного генерала с ножом для рубки овощей. Тогда проходившие люди схватили корейца за толстый пучок волос на макушке головы и вытащили его на площадь. Ему отсекли голову. Но пока кричали и ругались, он не был еще мертв. Я видел, как он шевелил руками. Вот так они и нападают на нас.

Кудзи слушает, и в голове его появляется страшная картина мира.

Вакао задумчив. Он поет песню:

Кудзи и Оокава Кацуми идут молча. Мито улыбается. Отряд движется в глубь страны.

Они идут по темной долине, вдоль которой стоят круглые холмы, покрытые полосами снега. Горбатый скот бродит на вершинах. На краю уже несколько часов дымится неизвестно кем подожженный дом в опустелой деревне переселенцев.

Бедные головы, бедные солдаты!

В Чахарском Гоби, у скрытых водоемов, можно встретить семейства русских белогвардейцев. В этих местах они косят кличку «монголеры». В обычае у них неряшливый язык, изобилующий местными словами, речь потерявших родину людей.

Встречаясь, они орут:

— Десятый год монголим в пригобях!

— Здоров Монасеенко, зверствуешь?..

— Цай пил, пуцза открыл, бог не пустил…

Бывший кучер русского консула Долбежова, проехавший на тройке через весь Синцзян, появился в Тибете. Он ходит по Лхассе в потертых крагах и продавленной американской шляпе. Это представитель торговой артели из Лань-Чжоу, он приехал скупать ло-цзы да ма — лошадей да мулов.

Некто Борейшин содержит городскую свалку в Бао-Тоу. Другой Борейшин арендует брод на реке Хара-Мурин. Семидесятилетний дядька Гаразин служит палочником двора наказаний у монгольского принца.

Представьте себе полуголое плато с торчащими из земли скалами, стада яков, мелкие вязы — отдаленность такая, что смола, закупленная в Калгане для подвод барун-сайдамского князя, в пути становится твердой, как уголь.

…Два монголера попали в долину Хонгиль. Один из них — немощный брюнет с потухшим лицом, бывший чиновник, другой — забайкальский казак. Шишник и Лучников.

Монголер Шишник живет в монашеском городке, среди строений китайско-тибетской формы, молитвенных мельниц и деревянных буддийских гениев, выставленных перед кумирнями. Его белая юрта из американского войлока стоит на дороге, по которой идут бычьи обозы, пылят овцы и носится на мотоцикле связист японской седьмой дивизии.

Шишнику лет пятьдесят. При последнем монгольском хутухте он приехал в Ургу и служил в приказчиках у закупочной фирмы. Потом он дрался в отряде Кайгородова и бежал в Китай через Кобдо.

Состарившись среди монголов, похоронив жену и старшего сына, труп которого, по местному обычаю, был выброшен собакам, он женился второй раз на вдове чаеторговца Попова, которая шлялась по степи с двумя сундуками, ковром и взрослой дочерью.

Брак не принес Шишнику счастья. Вдова сварлива и полубезумна. Бывают недели, когда они не говорят друг с другом ни одного слова.