«Советы: кругленькие мячики — лучшая игра для детей. Станем играть в войну и сражения».

«География: японцы — родственники монгольского народа. Все они одарены умом и счастьем».

Школа помещается вблизи степного монастыря желтошапочников, состоящего из громадных юрт, золоченых храмов китайско-тибетского стиля, семинарских сараев, где сонные монахи дьяконскими басами бубнят магические формулы, и большой площади, на которой валяются помет и собаки.

Ученики школы — это сыновья, братья и внуки монгольских принцев, отпрыски мелкотабунных дворян и незаконные дети монастырских докторов философии.

В двух километрах от монастыря дорога делает скачок книзу, она в болоте; гальки и гравия как не бывало, вокруг плесень и чешуйчатые жесткие кусты.

На краю дороги стоит грузовик. Все деревянное, что было в нем, истлело. Это агония сильной трехосной машины. Она стоит накренясь, ее заднее колесо отвалилось, кузов черен и пуст, будто из него вынуты внутренности. Рядом с пожарищем мечется коротконогий измазанный человек, стараясь разбросать груз. Это японец-транспортер.

— Давай! — кричит он и хватает перчатками раскаленные банки с вареньем и сгущенным молоком, на которых нарисованы вишни и швейцарские коровы. Внезапно варенье разлетается, как снаряд, из него рвется дым, свистят осколки. Транспортер отбегает и быстро трясет рукой. Вероятно, его задело.

— Какая неудача! — говорит он подбежавшему шоферу-монголу.

Снова взрыв. Банки с «вареньем» одна за другой взрываются. Оглушительный гул, воздух качается и звенит.

Они стоят и смотрят издалека на горящие развалины.

— Слушай, Палма! — говорит транспортер шоферу. — В банках было варенье. И ничего больше. Они сгорели. И не надо разговоров.

В июне 1934 года состоялся экстренный съезд князей Внутренней Монголии. Маленькая Бато-Халха была сбита с ног наплывом людей и табунов. Каждый князь привез с собой пятьдесят юрт и сто дружинников.

У двоих или троих были автомобили — низкие быстроходы, подаренные японцами в Чаньчуне во время коронации Пу И.

Выступавшие ораторы говорили:

— Наша светлая, трижды блаженная эра мудрого правления княжеских семейств даст основу спокойно блаженному счастью народа под властью князей…

— Внутренняя Монголия славится по всему свету великопрекрасными святынями нашей желтой буддийской веры. Монастырь Гумбум, Бандит-Геген, следы мудрого Банчена, четырехвершковое дерево духов — разве это не богатство, спрашиваю я вас?

Был сделан запрос:

— Что смотрят наши солдаты? Жалуюсь. Пастух проехал галопом мимо моей княжеской юрты, вместо того чтобы сойти с коня и пройти это место пешком. Никто не остановил его.

Так заседал этот парламент, состоявший из князей, наследственных губернаторов и владетельных монгольских монахов.

Несколько недель назад в Бато-Халху приехал доверенный японской фирмы М. в Чаньчуне. Он называл себя Абэ и выдавал за окитаившегося монгола. По-видимому, он был японец. Чтобы понять, какой это был человек, нужно было его видеть: лоснящийся, толстый, как самовар, общительный, но не рассказывающий ничего ясно. Он привез с собой образцы осакских сепараторов и даже намекнул на открытие бесплатных курсов маслобойного дела для покупателей. В общем он произвел на монголов впечатление ловкого городского дельца, покинувшего столицу для расширения торговых связей в Гоби. Оптовые купцы, ожидавшие великих последствий от приезда Абэ, были разочарованы, узнав, что цель его прибытия — сватовство.

Он обошел юрты купцов и чиновников, сообщая по секрету о воле своего хозяина господина М., пожелавшего выбрать себе жену во Внутренней Монголии. Господин М. изверился в возможности счастливой жизни. Он хотел бы найти девицу, не изучившую иностранной прессы, не спортсменку, не музыкантшу. Из какой-нибудь княжеской монгольской семьи. Не предосудительно, если простодушный отец еще носит маньчжурскую косу. Батохалхинские хитрецы находили в этом скрытый смысл — династический брак между монгольской знатью и японской многооборотной фирмой.

Абэ часто выезжал из Бато-Халхи, интересуясь монастырской жизнью. Он приходил к ученым отшельникам и говорил, путая два языка.

— Мы все монголы, — говорил он, — лично я как монгол кричу «ура!»

Он обещал поставить в одном из монастырей статую Будды.

— Над ним будут работать знаменитые мастера. Смотрите, я рисую его. Ладони и подошвы его обладают изображением круга. Ноги его совершенно прямы. Волосы на теле подобны льну. Руки, находясь по сторонам, достают до колен. Язык грубый и длинный. Пальцы соединены перепонкой, как у гуся. Рост громадный. Брови срослись. Глаза голубые. Ресницы подобны слоновым.

Во время поездок особое его внимание привлек маленький скит, стоящий на ровной глинистой площадке, защищенной от ветра двумя холмами. Он объехал его верхом и посетил настоятеля, живущего в деревянной келье, возле входа в западный храм. Он угощал его засахаренной дыней, расспрашивал о занятиях населения и с грустыо узнал, что центральная кумирня обходится без ганджира — культовой башенки из красной меди.

— Это нестерпимо. Я как монгол подумаю об этом.

В следующий приезд он вызвался поставить ганджир.

Он послал грузовик в Долоннор, и через неделю ганджир был привезен. Собрались ламы. Закаркали трубы. Старший лама наполнил внутренность ганджира сухой кипарисовой зеленью и хлебными зернами. При общем ликовании ганджир был поставлен на крышу. Над дверью храма была вырезана тибетская надпись: «Счастье, блаженство! В таком-то храме, в такой-то год, в последний месяц, в час зайца, господин Абэ воздвиг красно-медный ганджир».

После торжества во время дружеской пирушки господин Абэ сказал, что его работа на пользу веры еще не кончена. Он обязательно выстроит здесь часовню для обещанной статуи Будды. Ему необходимо вызвать рабочих с инструментами, подровнять площадки, произвести промеры, сделать раскопки, может быть, даже взорвать некоторые скалы.

В августе у подножия холма были построены какие-то бараки. Несколько десятков рабочих, прибывших из Долоннора, занятого японской седьмой дивизией, строили кирпичный заводик. Фундамент странного круглого здания. Это было похоже на будущий аэродром и ангары.

— Где статуя Будды? — спрашивал у Абэ настоятель монастыря.

— Будьте терпеливы, — ответил Абэ, — будьте терпеливы!

Монгольская деревушка на склоне горы.

Несколько построек, колодец и частокол.

Далеко внизу свистит поезд между станцией Шао и водокачкой. Это последний перегон железной дороги.

К западу поднимаются скалистые темные холмы, изнемогающие в войне с ветром.

По тропинке, ведущей на сенокосы, подымается лошадь: везут зашитый в мешок труп князя Навана. Провожатый, держа повод, сердито подталкивает сползающий набок мешок. Это нелегкая работа, и он заметно устал. Покойника нужно доставить к самой вершине, где окрестные монголы бросают трупы.

Возчик подбадривает себя, бормоча:

— Ишь ты! Пожелал умереть.

Пройдя полдороги, он останавливает лошадь и садится отдохнуть. Мешок свешивается с седла. На нем видны неровности, выпуклости и ямы.

Через час, добравшись до площадки, где, вытянувшись в напряженных позах, лежат скелеты, он сбрасывает труп на землю и, разметав, как полагается, ноги и голову, начинает спускаться, время от времени поглядывая на оставленный мешок — маленький белый холм с двумя жирными птицами, гуляющими рядом.

В деревне, у подножия холма, стоят родственники, приближенные и подданные умершего князя.

Лысый монгол в жилете и шароварах — дядя.

Молодая, крутолобая, тонкая китаяночка — жена. Девочка в парчовых штанах, с лакированной челкой — вторая жена.

Шестилетний сын — потешный малыш с косичкой на выстриженном затылке. Княжеский буфетчик, писец и двести загонщиков на конях.

Все они смотрят наверх.

Когда показывается из-за поворота тропы голова возчика и морда похоронного рысака, дядя поднимает левую руку, говорит: