Глядя на, десятки шхун, стоящих на якоре, на зеленую волну, из которой, взмахнув плавником, выплескивались рыбы, я невольно подумал: вот золото Аляски, которое не истощится и тогда, когда иссякнут последние золотые прииски. Я, по-видимому, даже пробормотал что-то в этом роде, потому что капитан, молчавший все время, повернулся ко мне и заговорил.

— Посмотрите, — сказал он внезапно, зацепив словно крючком мой взгляд, вколовшийся в населенную пустыню океана. — Вы не увидите здесь ни одной шхуны, принадлежащей «Скагуэй Фэр энд Фишеринг Компани». Они находят невыгодным для себя эксплуатировать патлукские отмели. А они первые работали здесь. Рыба на отмелях истощается. Бывало, один сезон делал здесь капитана богатеем. По сравнению с теми временами можно сказать, что теперь вовсе нет рыбы.

— Вовсе нет рыбы! Что вы говорите? Да мы плывем по рыбе! Бросили якорь в рыбу!

— Пусть, пусть! Готов с вами согласиться. И тем не менее рыба совершенно исчезает. Дела просто маргарин. Портовые города кишат безработными моряками. А где вы раньше видели безработного моряка? Слишком уж усердно взялись за рыбу. Компании объединяются и объединяются, а рыбы меньше и меньше. Тут не поможет никакое бюро оф фишерис (государственный рыбный контроль).

Трудно было верить в нищету всего этого изобилия. Рыба исчезает! Но для чего стоят здесь эти рыболовные шхуны, боты и тральщики, собирающие огромный улов?

К борту нашей шхуны подошла «Люкка» — маленький паровой бот, сдающий свою рыбу компании Гарвуд. Его улов должен быть перегружен в трюмы «Белинды».

Она подошла к нам вплотную, борт о борт. Рядом с «Белиндой» рыболовный бот казался тщедушным, как кустарная лодчонка. Его палуба была покрыта трепещущей слизью рыб. Мальчишки-подручные разносили бадьи с солью. Два мохнатых и молчаливых, как рыбы, пластальщика ловким движением разрезали живую рыбу, отсекали ей голову и жабры, подрезали хребет. Веселый засольщик с визгливой песней сыпал с лопаточки соль на бурые пласты уложенной и распотрошенной рыбы. На старботе были спущены деревянные сходни. К сходням, плеща веслами, подплывали дорис — плоскодонные шлюпки, подвозя новый улов. На веслах сидели обветренные русские рыболовы — опытнейшие в Америке ставщики «змеев», длинных, подвешенных на поплавки канатов, к которым прикрепляются крюки с блесной для рыбы. Сегодняшний улов должен был также быть сдан «Белинде» для отправки на консервный завод.

Капитан спустился на первую палубу и отдал приказание начинать перегрузку. Трюм был раскрыт и зиял черной пастью, готовый к приемке груза. Снова загремела лебедка, сбрасывая на палубу бота плетеные сетки, куда матросы «Люкки» накладывали рыбу.

В каюте капитана висит маленькая фотографическая карточка, сделанная, по-видимому, любителем-фотографом. На ней изображен худой, усатый мужчина, с трубкой в зубах и в смешном вязаном колпаке.

— Вот Нильс Лангефест, — говорит капитан. — Великий человек. Я поставил бы ему памятник.

— Вот как? — бормочу я, поддерживая разговор.

— Да, вот так. Настоящий великий человек. Те люди, которых вы видите на отмелях, ходят всегда по старым путям. Но он пошел новыми путями. Там больше риска, но больше шансов выловить золото из морской воды. Нильс Лангефест в три года скопил у них на службе капитал и уехал в Трондьем. Он был такой же старый американец, как и я. И также норвежец. Он сумел проследить пути рыб. Это он нашел «сольмонс караван вэй».

Теперь я вспоминаю, что я уже слыхал об этом в Номе. «Караванные пути лосося». Это великая загадка науки, которую Нильс Лангефест вырвал у природы. Это касается лососевого промысла, который после промысла рыбы халибут стоит на втором месте в аляскинском рыболовстве.

Из года в год лососи, живущие в соленом море, идут в пресные устья рек. Странная сила заставляет их стремиться к верховьям и метать там икру. Пресная вода делает их безумными, они становятся глухими, тощают, теряют чешую. Спина их делается красной, над головами появляются горбы, глаза вылезают и наливаются кровью; челюсти самцов становятся длинными и острыми. А они все идут и идут. В верховьях они мечут икру, и сразу слабеют, пытаются вернуться и подыхают, всплыв на поверхность реки брюхом вверх. Течение снова несет их к устью, и они удобряют собой тучный ил в речной дельте. Выметанная икра остается в верховьях рек. Из нее вылупляются маленькие рыбки. Их зовут мальки. Едва появившись и мире, они начинают снова стремиться к соленой воде и уходят в длинное, медленное путешествие к морю. Они попадают в море тощими рыбешками и один за другим, бессчетным косяком, отправляются в караванный путь неизвестно куда. В течение четырех лет они жиреют на подножном корму океана. Заповедные места, куда собираются мальки американских и азиатских рек, никому не были известны. И здесь-то пришел Нильс Лангефест, норвежец и капитан на службе у компании Скагуэй. Он следил за рыбами много лет и терпеливо отмечал их путь. И он был награжден. Он нашел место, где ходят стада лучших в мире лососей. Самых жирных и нежных, вскормленных океаном, не истощенных плаванием к устьям рек. За ним следил весь рыболовный флот Америки. Каждая бочка его лососей производила сенсацию на рыбной бирже. Его выследила греческая шхуна «Панагиос», и за ней последовали все греческие, американские, норвежские, английские, японские и итальянские шхуны. Он плюнул на все и уехал в Трондьем.

— Да, это был истинно великий человек. И именно поэтому никто не поставит ему памятник.

— А разве он умер? — спросил я.

— Умер. Он не выдержал покойной жизни в Трондьеме. Он снарядил шхуну уже на собственный счет и покинул Норвегию. Через Гибралтар, Суэц, Индонезию он пришел сюда. Но разве вы ничего не слыхали о его гибели?

Я не слыхал, но я могу себе представить, как он умер. Я знаю их хорошо, этих людей океана. Людей, которые трудятся, как черти, ловят доллары с жадностью старого ростовщика и умирают, как герои. И среди всех отважные норвежцы.

Я вспоминаю рассказ о смерти Расмоса Данске, слышанный мной в Японии. Это был храбрейший из храбрых Берингова моря. Его судно получило пробоину и пошло ко дну в сорок секунд. Он стоял на мостике, устремив пустые, водянистые глаза навстречу зеленой смерти. Он утонул, рассказывая старый негритянский анекдот:

— И вот, представляете себе, этот черномазый священник заявляет: «О масса, я поцеловал ее, потому что можно целовать девушек в день рождества под веткой омелы. А у меня на шляпе была прикреплена маленькая веточка…»

Волны с плеском сожрали его.

Свободная от вахты команда собиралась в кубрике, куря трубки и лениво разговаривая о разных разностях. Стоит появиться мне, как все оживляются и начинается забубенное хвастовство. Каждый чувствует, что перед иностранцем необходимо чем-нибудь блеснуть. Блистать, собственно, нечем, так как неизвестно, что я за птица и что может меня поразить, но все-таки каждый рассказывает какую-нибудь историю.

— Вот, например, китайцы. Один дьявол знает, что это за хитрющая нация, доложу я вам, джентльмены. У нас в Сиаттле для них есть кварталы, которые не уступят никаким китайским кварталам в Фриско. Там происходит убийство за убийством. У них, скажем, есть Союз Дракона, но не думайте, что если это называется союзом, то это что-то вроде профессионального союза. Китайцы — прирожденные штрейкбрехеры. Ничего с ними не поделаешь. Пустили их в Америку — теперь не выкурить. Где появится один Джон — через год будет целый город. Верно? Верно! Рассказать вам, как они поселились в Сиаттле? Вот как. Сначала приходит один китаеза, вежливый такой, идет на Мешочный рынок: «Моя ищи один добрый артеля плотника». — «Пожалуйста, мистер Джон Мышеед, обратитесь в союз». Он ничего, согласен, обращается в союз, получает плотников. В Сиаттль, видите ли, прибыла целая партия ремесленников-китайцев. Нужно построить в каньоне, в окрестностях города, маленький квартал для них и для их косоглазых семейств. А у нас огромные каньоны и скалы возле Сиаттля — не уступят Альпам.