Ночные бабочки и крылатые жуки вились вокруг огня, падая на деревянный настил, где были расставлены приборы, винные бутылки и графины с кипяченой водой.

— Мы идем в Саган-Нор, — говорил майор Исия маленькому щуплому артиллеристу, — хватит заниматься учебной стрельбой.

Артиллерист в ответ блеял от восторга и односложно выкрикивал:

— Что ж! Да здравствует! Вы наш начальник! От полного сердца! Музыка!

Все были немножко навеселе, и никому не хотелось ложиться. До рассвета оставалось полтора часа.

Некоторые вышли на террасу. Вокруг дома шуршала длинная маньчжурская ночь. В небе было ветрено и темно. Облака налезали друг на друга и бесшумно разрывались, открывая кусок горизонта-черный, до блеска утыканный звездами. От самой террасы начиналась степь. Гурты интендантского скота сгрудились за частоколом. Вестовые дремали на ступеньках садовой лестницы. Из оврага доносился жалостный шорох песка, предсказывавший начало бури.

Молодой человек в форме полевого врача вышел в сад и остановился у калитки. По ту сторону колесной дороги, на откосе, серели в темноте палатки лагеря. Низко, как будто в траве, горели огни.

Вестовой, храпевший, свесив голову на колени, услышал шаги и вскочил.

— Я не спал, господин врач, — доложил он.

— Что же ты делал?

— У меня болели ноги, болели руки. Может быть, я заснул на пять минут.

— Маньчжурский ревматизм, пойдешь в околоток. Получишь салициловые порошки.

— Совершенно благодарю, — загрустил вестовой.

Из дому вышел майор и подошел к доктору.

— И вы не спите, господин врач? — спросил он. — Осталось еще полтора часа. Своевременный сон — это бодрствование победы.

— Что же получается, смею донести вам, — сказал врач. — Я проверил хирургический инвентарь. Если взять статистику боев, то, предвидя двухнедельный поход, нам необходимо двойное количество бинтажа, хлороформа и антисептиков. Простой календарный расчет дает шесть тысяч возможных ранений. Тем более что монголы особенно воинственны и свирепы.

— На этот раз вам придется помогать только убитым противникам, господин хирург. С нашей стороны вам обеспечен понос и дизентерия. Больше ничего, берите ваш несессер — это будет недурная прогулка.

Он отошел, задевая саблей о мокрую, покрытую росой ограду.

До рассвета оставался час. Небо стало чернильно-синим, каким оно бывает в краткий промежуток между зарей и ночью. Вестовой снова боролся со сном, прислонясь к лестнице. Лагерь был еще тих, и дежурный горнист беззвучно пробовал трубу.

За окном в полуосвещенной комнате два голоса — сиплый тенор и резкий фальцет — тянули песню на мотив английского марша: «Ах, война», сочиненную неделю назад офицером японской бригады по случаю выступления в поход к границам Монголии.

Они сидели, болтали, пели, не расходясь по палаткам, чтобы утром двинуться через безлесную холмостепь с разбежавшимися жителями — через Дао-Ин к Саган-Нору.

Автокары, постоялые дворы, просо и огороды, деревни нищих, кумирни и военные гуртовщики — таков Китай, лежащий на большом автомобильном тракте к северу от Калгана.

В восьмидесяти километрах за скалистым перевалом дорога проходит через китайскую слободу. Здесь все как в Калгане. Трактиры с бумажной люстрой перед входом; желтые улицы с глиняными воротами; висящее над лавкой седло — цеховой знак шорников; храмовая беседка, где стоят каменные львы с шарами вместо языков; острог и почта; лужайки, каналы с деревянными желобами; теплицы — владения огородников.

Из села обычно выезжают в сумерки, чтобы заночевать в гостевой фанзе перед въездом в Гоби. На границе полей стоят деревянные башни, освещенные вкось вечерней зарей.

Здесь впервые встречаются поселения внутренних монголов. Дальше на север лежит каменистая равнина Гоби.

Дорога идет между двумя рядами холмов. По краю движутся бычьи обозы, скрипят веревки. Впереди едут верховые с блестящими от ветра лицами.

Почтовый станок — низкий дом с окнами, заклеенными бумагой на китайский манер, — обычный заезжий двор Внутренней Монголии. На черных нарах, устроенных в пассажирском зале, спят смертельно усталые шоферы. Тысячи синих мух летают вокруг. Среди толпы пассажиров, лежащих, закусывающих, болтающих о своих делах, ходит буфетчик.

Два монгола беседуют между собой. Один из них — мучительно толстый человек в халате и фетровой шляпе, с жирной складчатой шеей, как у женщины. Другой — высокий и юркий китаизированный скотопромышленник. Это дельцы, видавшие виды.

— Мы живем в стране, которая завтра может перестать быть страной. Японцы действуют в Бандит-Гегене и действуют в Бато-Халхе. Но раз они действуют, то они уже не перестанут действовать.

— Может быть, это нам выгодно? Пожалуй, нам это невыгодно.

Буфетчик слушает навострив уши, похожий на зайца и на борзую в одно и то же время.

Проехав телеграфную станцию, попадаешь в урочище Бык. Направо от него — монастырь и ставка князя. Дорога к ней идет среди каменных столбов, которые нагромоздила и развеивает природа. Гоби представляет собой «пенэплен» — местность, стремящуюся стать равниной. Гоби представляет собой также равнину, которую некоторые японские деятели надеются сгладить и сровнять с Маньчжоу-Го.

В Долонноре переиздан в дополненном виде учебник Тории-Рюзо, жившего в свое время в хошуне харачинского князя. Он предназначен для обучения монгольских детей, разбит на маленькие уроки и афористичен, как устав.

«Нравоучение: отец и мать думают обо мне и памятуют. Япония думает о монгольском народе и памятует».

«История: доказано, что предки Чингисхана происходят с Японских островов».

«Япония хранит веру предков. Мир попал в заколдованное колесо, оттого что отошел от религии».